Книги  
 
Cat
Приглашаем также посетить
сайты-спутники:

Сайт, посвященный братьям нашим меньшим
Синичкин календарь Бианки.
Ремень на заказ с пряжкой по словесному описанию или рисунку любой сложности из кожи, бронзы или серебра.
Гипоаллергенные ремни с кожаными пряжками.

Контексты

Обратим ли процесс истории, разорванный гностиками в астральный момент, когда татаро-монгольский "бич божий" сбил с ног восточную Европу, и это погубило принца датского…

Вечность, студент Гамлет и связь времен.

Пытаясь понять различие между мистикой и магией, мы можем проследить на конкретных исторических примерах ту мистику истории, которая открывается, если смотреть на историю не с точки зрения общепринятого оптимизма, а с той точки, которая обозначена Шекспиром коротко и трагично:

Порвалась связь времен…

Мистик чувствует многое (и историю в том числе) не как узкую частную потребность в чем-то узко «прикладном». Но чувствует он то «глобальное», что вместе с тем есть «конкретное» и его личное; он ощущает то «абсолютное» движение истории, без которого не может существовать его «относительное» личное историческое существование; мистик чувствует «общее» в «частном» человеке. То есть, мистик объединяет в своем чувстве все то, что магией (формализированным механистичным ритуалом) расщепляет и разъединяет гностик. Одним словом, мистик чувствует единство мироздания и эмоциональную свою связь с ним; мистик чувствует свою ответственность за это единство, как Данте чувствовал целостность своего «Я» нераздельно с целостностью мира, и свой страх, и свою ответственность за сохранение этой уникальной универсальной целостности.

Возникает вопрос: кто, какой умник первым придумал и запустил в мир миф о безвольном принце Гамлете, привесив ему ярлык «гнилого интеллигента», только и только рефлектирующего и не способного к действию? Это уж прямо из цитатника вульгарного социолога… Какой бес подсунул эту мысль доверчивому прогрессисту: перевести вопрос о расколотой целостности микрокосмоса человеческой души, потерянной в разодранном, разъятом мире, в совершенно иную плоскость -- плоскость модальности примитивного «воления»?

Да и кто придумал, что интеллигент не способен к действию? Вспомните историю… не всю, конечно. Не будем начинать с древних цивилизаций, Древнего Шумера или, к примеру, Египта, цветущего до тех пор, пока власть в огромной мере корректировалась могучим влиянием касты жрецов-интеллектуалов; не будем рассуждать и о роли магов-интеллектуалов в истории Древнего Ирана или о значении софистов в Древней Греции… Начнем хотя бы с истории Нового времени. Чего там только не натворили «пролетарии умственного труда», начиная с великой культуры и науки Кватроченто и Высокого Ренессанса и заканчивая Французской и Октябрьской революциями. Я уж не говорю о сотворении (об открытии и освоении) восьмого чуда света -- процветающей до последнего момента Северной Америке. На многое способен «гнилой интеллигент» -- на жертвы, на смерть, на ежедневный изнурительно-кропотливый труд… Но при одном, очень важном условии -- он должен сознательно, аргументированно и вместе с тем всеми силами души на иррациональном, подсознательном уровне хотеть, желать, «волеть» делать то, что ему предстоит делать.

Тот, кто охарактеризовал принца датского, а заодно и интеллигенцию, безвольными и неспособными к действию, обозначил тем самым конец истории старой европейской цивилизации. Дай Бог, конечно, если этот конец будет концом только очередного этапа или переломным моментом перед началом нового… дай Бог, конечно, обойтись без очередной варваризации…

Или опять вульгарная социология демонстрирует явно варварское, поверхностное и по язычески легкомысленное (недо)понимание вопроса. Ведь на самом-то деле вопрос не в «способности быть» интеллектуала или в его «не способности быть». Вопрос в «желании быть» или в «нежелании быть» любого человека, вне зависимости от его образовательного уровня. Вопрос также в устойчиво прогрессирующей уже несколько столетий тенденции «нежелания быть», в одинаковой мере свойственной как «гнилым интеллигентам», так и махровым неучам. А если сопоставить статистические данные, свидетельствующие о понижении вообще в мире интереса к получению образования, особенно фундаментального, с данными о росте хронической зависимости от потребления алкоголя, наркотиков, а также с данными о растущей кривой самоубийств и психических заболеваний, то может показаться, что разрушительная тенденция к смерти, к «не быть» мистически развивается прямо пропорционально прогрессу… За это говорит факт двустороннего характера господствующего негатива -- с одной стороны, он активный (убийцы, садисты, маньяки…), с другой стороны -- пассивный (самоубийцы, наркоманы, многочисленные наивные жертвы активных некрофилов).

Перефразируя слова Мандельштама «о поэзии» -- «В поэзии нужен классицизм, в поэзии нужен конструктивизм, в поэзии нужно повышенное чувство образности, машинный ритм, городской коллективизм… какой должна быть поэзия? Да может она совсем ничего и не должна.. Никому она не должна…», и об истории можно сказать, -- де, в истории необходим метод, «подход», в истории нужна объективность, а может -- и субъективное видение, а также иррациональное чутье… Но все же, какой должна быть история? На этот вопрос отвечали классицисты, романтики, позитивисты, политэкономы, антропологи… Но все же, быть может, история «никому не должна»

Она течет так … Почему именно так, почему не иначе (как хотели бы изобретатели различных «подходов», методов и теорий)? Представители разных школ и направлений с пеной у рта докажут вам как дважды два, что история течет вовсе не как-то непонятно (так), а по законам (открытым соответствующей методой, и доказанным), исходя из которых надо делать так-то, чтобы получилось то, то и это… Но все же всегда у них у всех что-нибудь, а не ладится, все что-нибудь, а не состыковывается.

Вроде бы, в мире повсеместно побеждает прогресс, все движется вперед, развивается, улучшается, облегчается и совершенствуется, но все же остается всегда где-нибудь какая-нибудь непредвиденная, незамеченная вовремя «прореха», по образному выражению Н.В. Гоголя. И выскакивает из этой «прорехи» все тот же неуловимый карамазовский бес, все с тем же нытьем -- де, как мерзко гнилое человечество обустроило мир божий, и он, де, бес, этого «мира божьего не принимает».

Заметьте, будьте любезны, не принимает он именно «мир божий» (и начинается брожение «новых» идей о необходимости переустройства несправедливого мира, т. е. продолжается исторический процесс, продолжается так…), и в то же самое время этот же бес само гнилое человечество «принимает» и радеет о нем весьма. Да и как же ему не принимать человечества, если сам по себе существовать он не в состоянии. Впрочем, любой бес, сам по себе -- ноль, и живет только помыслами людскими. Как паразит. Только паразитирует он не, к примеру, на кишечнике или волосяном покрове, как мелкое насекомое, а на помыслах человеческих. Вот и выступает он всегда с кем-нибудь парой, как, скажем, некий Мефистофель, паразитировавший на помыслах доктора Фауста.

Впервые в истории Нового времени, внятно и осознанно, была описана Шекспиром и Сервантесом, как сигнал бедствия, мистическая поворотная веха. Был обозначен мистический разрыв «связи идей» целостного христианского мира -- «порвалась связь времен», следовательно, и пространство христианского мира исказилось или «порвалось». Вектор развития повернулся в противоположную сторону, в сторону возникновения в христианском миросозерцании «новой» идеи, идеи «негатива» и распада -- небытия. Печальный бродяга из Ламанчи и студент Гамлет были первые (повсеместно и широко, популярно известные) литературно зафиксированные жертвы этого «нового» вектора текущей так истории, текущей к упадку, к декадансу, к энтропии, к сегодняшнему нигилизму и анархизации всего: сначала к отмиранию авторитета идей, затем -- авторитета морали и ценности жизни, затем авторитета власти сначала в религии, далее -- в семье, далее -- в государстве (?)… а затем и само государство как идея?

Рыцарский кодекс высокого служения, христианский аристократизм, державший европейский мир в узде цельности, был сметен напором повседневного массового двоеверия, спутником сиюминутности. Массовое сознание, народное сознание никогда не поднимется до сознательной жизни в идее, до служения идее. Массовому сознанию недоступно служение любой идее, пусть даже и негативной -- неужели почти 80-летний опыт большевизма никого не убедил в этом? Будучи всегда погруженной в сиюминутное и целью всегда имея прикладное и сиюминутное, масса обречена быть во власти приземленного, «относительного» и «конечного», следовательно всегда во власти бесов, следовательно, и признавала всегда силу бесов и могущества магии, и поклонялась им, и поклоняется сейчас, и будет поклоняться всегда. Ни один народ, даже если он самый «избранный», или самый «богоносный», или еще какой-раскакой -- никогда и не расставался с бесами, ведьмами и колдовством. Никакая, даже самая горячая вера в Христа, никому не мешала помнить и почитать всех падших ангелов, всех леших, русалок, чертей и бесов.

Безоговорочно принимала единобожие и его универсальные этические ценности только европейская духовная элита, которая и формировала особый духовный климат Средневековья, Кватроченто и Высокого Возрождения, особую ментальность того, что создало великую европейскую цивилизацию и культуру, известные под именем «христианских». И великим достоянием этой ментальности были универсализм, цельность, неразъятость мироздания и сознания, расколотые массовым двоеверием. И тогда впервые озвучен был вопрос:

«Быть или не быть?»

Свобода -- это смерть? Или свобода -- это жизнь? Свобода и «быть»? Или свобода и «не быть»? Главным для принца датского, студента Виттенбергского университета, прослывшего рассадником вольномыслия и передовых идей (по одному из вариантов народных легенд Виттенберг посещал студент Фауст) был вопрос не мести и не борьбы за власть. Гамлет мог «поднять» эту власть в любую секунду, ибо она валялась у подножия пустого трона. Клавдий находился не на троне: он не знал, что ему делать с украденной властью. Клавдий не правил, он пировал день и ночь, заливая страх перед ужасом содеянного им. Клавдий был недееспособен как король. Главным для Гамлета, наследника власти, наследника законного, легитимного и любимого как народом, так и аристократией Дании был именно вопрос неприятия этого «мира божьего», вопрос карамазовский. На него отвечает он, как и Дон Кихот, печальным отрицанием, признанием несовместимости себя и этого мира повседневных предательств, убийств, насилия, подлости и пошлости… всей страшной бесовщины.

……Умереть. Забыться.
………………………….
И знать, что этим обрываешь цепь
Сердечных мук и тысячи лишений,
Присущих телу. Это ли не цель
Желанная? Скончаться. Сном забыться.
Уснуть… и видеть сны? Вот и ответ.
Какие сны в том смертном сне приснятся,
Когда покров земного чувства снят?
А то кто снес бы униженья века,
Неправду угнетателя, вельмож
Заносчивость, отринутое чувство,
Нескорый суд и более всего
Насмешки недостойных над достойным,
Когда так просто сводит все концы
Удар кинжала! Кто бы согласился,
Кряхтя, под ношей жизненной плестись,
Когда бы неизвестность после смерти…

Это потом уже вослед Шекспировскому

Зову я смерть. Мне видеть невтерпеж
Достоинство, что просит подаянья,
Над истиной глумящуюся ложь,
Ничтожество в роскошном одеянье…

Генрих Гейне и Михаил Лермонтов скажут:

………………………………
Уж не жду от жизни ничего я,
И не жаль мне прошлого ничуть;
Я ищу свободы и покоя!
Я б хотел забыться и заснуть!

Но не тем холодным сном могилы….
Я б хотел навеки так заснуть,
Чтоб в груди дремали жизни силы…

Это потом Гоголь все будет искать причины бессмысленности бытия.

Это позже Л. Толстой будет восхищаться мужественной решимостью людей, добровольно ушедших из жизни, из этого несовершенного «мира божьего»…

Это потом Кафку охватит смертная тоска и отчаяние от собственных нерешительности и слабости, мешающих ему сотворить «подлинно восхитительное самоубийство»…

Это потом для Ивана и Алеши Карамазовых встанет вопрос о «неправильном» устройстве этого мира, а для Шатова уход из жизни станет подвигом мужества и богоборчества…

Это потом Мастер и Маргарита радостно встретят свое однообразное бытие без света (а света они не заслужили), свой однообразный вечный сон в серых пастельных тонах…

Такой вопрос был невозможен в интеллектуальной жизни Средневековья.

В Новое время он обозначился как прогрессирующая тенденция.

К XX веку время этот вопрос был изжит, вычеркнут из повестки дня безапелляционно доминирующей, отвоеванной в борьбе за права человека тенденцией, утверждающей: человек сам хозяин своей судьбы; его право выбирать между бытием и небытием -- есть неотъемлемое никем право всеобъемлющего человеческого разума и господствующей непоколебимой воли человеческой.

Как «невозможное» явилось сначала робким «возможным» допущением, затем героическим подвигом отверженных одиночек, далее -- нигилистическими буднями минувшего столетия, модным эпатажным стилем, затягивающей некрофилией наступившего столетия?

****** ******

Возможность допущения «не быть» описана Шекспиром в самом начале XVII столетия, в 1601 году. К тому времени трещина в монолите христианского сознания обозначилась настолько, что ее смог сформулировать студент, обучавшийся в «Германии туманной». Но возникла она гораздо раньше. Более того, она существовала всегда, то расширяясь до размеров пропасти, то сужаясь до микроскопический размеров. Апостольский подвиг европейских святых, сумевших просветить элиту, сузил эту трещину до минимума. Но в период XII - XIII веков произошло слишком много…

В этот период, когда Восточная Европа была раздавлена копытами мохноногих, милых и симпатичных монгольских лошадок, европейские государи решали вопрос: куда направить великие крестовые походы.

«Открывая в 1245 году I Лионский собор, Иннокентий IV дал определение христианскому миру, указав на его врагов: дерзость сарацин, раскол греков и кровожадность татар. Этот христианский мир, духовная республика, имеет и пространственные очертания. Иннокентий IV собирался закрыть перед монголами «врата христианского мира» и выставить против них три государства: Польшу, Литву и Галицко-Волынскую Русь. Впрочем, христианам предоставляется выбор (и это один из самых спорных, зачастую подспудных вопросов века Людовика Святого): защищать Святую землю, то есть участвовать в крестовом походе, или оборонять Европу, а значит, служить делу христианизации языческих народов Восточной Европы: литовцев, пруссов, а южнее -- угрожавших Венгрии куманов. Будет ли граница католического христианского мира, как и прежде, проходить по Иордану или по Днепру? Похоже, Людовик Святой, не колеблясь, дал ответ, оставшийся неизменным с 1095 года, когда в Клермоне Урбан II провозгласил Первый крестовый поход» (Ж. Ле Гофф. Людовик 1Х Святой. М., Ладомир, 2001, стр.42).

В результате такого решения этого «самого острого», но «подспудного» вопроса, как очень тонко подметил Ле Гофф, западный христианский мир замкнулся в прежних границах, очерченных Карлом Великим, изолировался от всего остального мира. Отныне его развитие стало интравертным и интенсивным. Мистика это или нет, но по понятиям многих европейцев граница христианского мира и сегодня расположена далеко от Днепра. История потекла так …

Европа занялась собою. Вся огромная и неизрасходованная энергия молодых европейских народов клокотала внутри не обустроенного европейского котла. Стремительно развивались ремесла, и ремесленные корпорации начали осознавать свои социальные интересы. Соответственно росту ремесел бурно развивались как торговля, так и города, штурмуя первыми готическими вертикалями кажущиеся еще недоступными небеса. Экономика Европы переживала великий взлет, о котором современные журналисты смогли бы высказаться ярлыками «европейское чудо» или «европейский бум». Средневековые летописцы и хронографы фиксируют общее благоденствие -- король Людовик Святой пускает в оборот первый золотой экю и констатирует победу над голодом, в Европе нет голодных.

Параллельно (если еще точнее, то -- одновременно) происходит небывалое ранее, быстрое развитие науки. Испания, занятая реконкистой, стала источником, питающим свежий, не уставший, но очень неплохо тренированный схоластическими упражнениями общеевропейский интеллект переводами арабских, древнееврейских, древнегреческих и латинских авторов задолго до античной лихорадки эпохи Возрождения. То, что мы теперь называем эпохой Возрождения, соотносится в нашем сознании с процессами, свойственными только культуре и искусству, что на самом деле было лишь надводной частью огромного айсберга, основной монолит которого скрыт в темных водах средних веков, о чем и догадываются многие историки. В действительности бурный процесс усвоения античного наследия начался раньше, а XIII век для европейской науки стал настоящим «ренессансом», по отношению к которому Ренессанс XIV-XV веков являлся лишь логическим продолжением, но в несколько иной сфере -- в сфере культуры в широком смысле слова, включающем и политику, и искусство, и технически-бытовую сферу. Сначала же Ренессанс произошел в умах ученых мужей, в идеях. XIII век -- это век образования европейских университетов, выросших из кафедральных школ XII века. Это был век начинающейся де-факто секуляризации сознания. Это был глубокий тектонический процесс интеллектуальной и экономической эволюции, когда подвижная, развивающаяся городская среда выманивала из монастырских стен наиболее восприимчивых, живо мыслящих и рвущихся к знаниям теологов, ибо греческого слова «философ» в XI веке в Европе еще не бытовало, но это слово «как слово-определение, слово-вывеска, «ярлык», употреблено уже Абеляром» (Ж. Ле Гофф, Другое средневековье. Екатеринбург, Изд. Уральского университета, 2002, стр. 117). Монастырские теологи быстро выделяются из монастырской жизни, организовываясь в новую профессиональную группу с собственной корпоративной этикой, построенной по принципу ремесленных корпораций, т.к. они четко осознают, что ученые -- это профессия, а профессия строится на труде, но труде умственном, четко и сознательно отделенного от физического. А труд, тяжелый умственный труд, должен оплачиваться. Это профессия, хотя для многих и не понятная, незаметная, как бы волшебная (виртуальная, как сказали бы сегодня), и этот труд не совместимы с трудом физическим, который воспринимался средневековым человеком не как свободный и радостный акт творчества, но как тяжелое наказание за первородный грех, земная каторга; поэтому разделение труда интеллектуалами все время подчеркивается. К тому же, доктора теологии, или философы, оставались духовенством, но «белым» духовенством, и считались церковью своим «спецотрядом» со спецзаданием -- «официальными хранителями церковного учения» (тогда как задача духовенства вообще -- это «спасение» душ людских). Оценки, суждения и мнения экспертов «белого» духовенства всегда пользовались авторитетом и были весомы при осуждении тех или иных учений, книг или какой-либо деятельности как еретических.

И этот же век (одновременно с крестовыми походами, реконкистой, экономическим и градоразвивающимся бумом, а также и небывалым интеллектуальным переворотом) выплеснул нетрадиционные, «неформальные» явления обновляющегося монашества -- нищенствующие ордена бенедиктинцев, францисканцев, доминиканцев, кармелитов и др., фактически спасших и обновивших Церковь, погрязшую в постоянной борьбе с владыками Европы за светскую власть, утонувшую в политических интригах и ростовщичестве, не умевшую вовремя понять необходимости обновления своего натурального, громоздкого, феодального экономического хозяйства, а также и необходимости обновления стиля своих отношений с быстро меняющимся социумом, начинающим себя осознавать корпоративным влиятельным субъектом, но вовсе не прежним покорным объектом, полностью подвластным аристократу и монастырю. Над Европой схлестнулись две тенденции -- античная и обновляющаяся христианская.

Античная наука не вытеснила средневековую схоластику, ибо схоластика была лишь инструментом, способом и образом европейского мышления, тогда как античная наука -- суть идеи. Много идей, и все разные: от платоновского поиска Абсолюта, или великолепной систематики Аристотеля -- до неведомых средневековой Европе гностических космогоний. Но главное из античного наследства, что и повлияло на дальнейшее историческое развитие Европы, это антропоморфизм и антропоцентризм эллинизма.

«Человек есть мера всех вещей» -- эта мысль была толчком, позволившим осознать (почти за 200 лет до оформления гуманизма) в христианстве идеи и Бога-Сына, и «личного» Бога, и , прежде всего, свою личную индивидуальную эксклюзивность среди многообразия мира. Недаром именно в этот период истории происходят настолько сильные ментальные перевороты в сознании, что они позволили Абеляру обосновать осознание своего «Я», вычлененное как из рыцарского сословия (к которому он принадлежал по рождению), так и из монастырской среды (к коей он принадлежал по роду занятий) настолько дерзко, чтобы утверждать, что человек способен разумом постичь Бога. Вычленение личности из социального индивида позволило наметить ему учение об интенции и, следовательно, наметить путь не только к введению в церковном ритуале (конечно, намного поздней) института исповеди, который полностью подтвердил обоснование Абеляром идеи «замещения внешних санкций раскаянием» (что возможно только при условии осознания «я», выделенного из социума), но и «приоткрыть поле современной психологии» (Ж. Ле Гофф, там же, стр. 45).

Но одновременно с позитивными процессами европейского личностного самоосознания, происходили и другие, негативные процессы, зловещее влияние которых сказалось уже после угасания Возрождения, -- а именно в Новое время. Позитивный общий фон был оптимистичным: синтез античной науки и европейской схоластики породил качественные изменения, явился, по мнению многих историков, революцией, приведшей к рождению «новой» науки. Можно назвать и ориентировочную дату рождения: 1277 год. Но именно дата рождения была спровоцирована всплеском одного из негативных явлений: 18 января этого года папа Иоанн XXI издал буллу в предупреждение профессорам Сорбонны, являвшейся с момента основания в 1200 году твердыней и оплотом философской и теологической мысли Европы. Папское предупреждение было адресовано факультету свободных искусств Парижского университета, ставшего полем реабилитации языческих и гностически переработанных воззрений на мир и науку, оформленных как «латинский аверроизм» или радикальный аристотелизм, суть которых кратко можно изложить в четырех пунктах:

  • «1. Единство человеческого разума (активного интеллекта). Каждый человек имеет индивидуальную душу, но она обладает только растительной и ощущающей способностью, она сама телесна и погибает вместе с телом. Разумная душа нематериальна и поэтому неуничтожима, но она едина и неиндивидуальна, она существует вне тела и лишь на какое-то время с ним соединяется. Следствием такого положения являлось отрицание личного бессмертия.
  • 2. Бог сотворил мир не Сам, а через опосредствующие субстанции, исходя из чего, не будучи непосредственной причиной мира, Он не может знать его судьбу. Следствием этого положения стало отрицание божественного Провидения. Процесс творения аверроисты понимали как вневременный, то есть творение вечно, как и Бог, причем сам процесс творения необходимый, а не акт свободной воли Бога.
  • 3. Полный детерминизм. Звезды определяют события на Земле. Причинно обусловлены не только физические явления, но и поступки людей, вследствие чего отрицалась ответственность человека.
  • 4. Теория двух истин. Аверроисты проповедовали взгляды, противоречащие учению Церкви, но в то же время они хотели быть с ней в согласии и не идти на конфликт. Они утверждали, что истинное с точки зрения философии может быть заблуждением с точки зрения веры, и наоборот».

  • (Задворный В. Л. Святой Бонавентура и его эпоха. В кн.: Бонавентура. Путеводитель души к Богу. М., Греко-латинский кабинет Шичалина., 1993., стр. 17-18)

Читая эти четыре пункта, как не вспомнить формулировку гностицизма, данную В. Соловьевым! (Ссылка на Брокгауза и Ефрона из моей предыдущей статьи «Два столпа…»). Кто или что, какой бес внушил этим средневековым обитателям Европы, что жизнь хуже смерти? Что, какой пессимизм должен был так извратить сознание, что посмертное растворение в молекулах материи или слияние с другой, чужой душой внушало Сигеру Брабантскому уверенность в правоте своих взглядов, давало силы их отстаивать, лишаться места преподавателя в Сорбонне, изгнания из корпорации… Что именно, какой «внутренний голос», выражаясь жаргоном оккультистов, уверил их, что они знают, владеют рациональным знанием (гнозисом) о том, что Бог не сам сотворил этот мир, и между Ним и Творцом неба и земли непроходимая пропасть? Что заставило их разделить эти первоначала мира? Упорство разрушения, неприятие единства, целостности жизни и, как результат, -- страсть к разъятию, к расчленению? Страшная бацилла, и как пышно она расцвела под занавес…

Сигер Брабантский заявил в своих тезисах кощунственную возможность «заблуждения с точки зрения веры». Здесь и было «тонкое» место, куда ступили ногой гностики с астрологической магией, а «где тонко, там и рвется». Разорванным объявлялся и сам человек. Он уже не являлся неким цельным и совершенным, бессмертным венцом творения, а рассматривался в соответствии с концепцией Аристотеля -- троично, т. к. по Аристотелю человеческая душа имеет тройственную природу: растительную, ощущающую и разумную; соответственно начальная или низшая ступень -- растительная, обеспечивающая материальные потребности тела в питании, росте и размножении (эта часть души смертна); далее -- ощущающая способность души дает возможность более высоких потребностей, так называемых «внутренних чувств», таких как удовольствия, радость, воображения, страдание, память...; и наконец, на вершине пирамиды -- мыслительная или разумная душа, способная познавать, отличать добро от зла, благо от порока, управлять волей… эта часть души нематериальна и бессмертна.

Но самое нежелательное крылось в том, что не только на факультете университета брожение умов было значительным, но что аверроистские теории так же легко, как и любые другие ереси, принимались в обществе за пределами университета:

«особенно это касалось теории о единстве разума: на основании отсутствия у человека индивидуальной бессмертной души делается вывод о том, что она не может быть ни награждена, ни наказана. Известно, например, что некий солдат в Париже говорил, что не собирается каяться в своих грехах, так как если душа св. Петра спасена, то и он, имея ту же душу, что и Петр, будет спасен» (Там же, с.18)

Поэтому папа римский обязан был взять на себя трудную миссию усмирителя восставших против свободы воли и бессмертия как Бога, так и человека. Поэтому и Этьен Тампье, парижский епископ, послушный папской булле, в марте 1277 года издает декрет, осуждающий 219 тезисов, среди которых:

  • вечность тварного мира,
  • единство человеческого разума,
  • отрицание свободы человеческой воли,
  • отрицание личного бессмертия,
  • отрицание божественного Провидения, -- и тут же --
  • подчиненность астрологическому детерминизму,
  • способность человеческого разума постичь Первопричину, -- но и
  • отрицание возможности создания множеств миров Первопричиной, т. е. Богом.

Мистика это или нет, но в столкновении Церкви и Сорбонны, или в столкновении церкви и белого духовенства, произошел тот роковой разрыв, когда и «порвалась связь времен», непрерываемая, удерживаемая со II века в единстве и цельности религии и общества. Выступление аверроистов было лишь одной из длинного ряда духовных войн против ересей и язычества между выдыхающимся к XII в. монашеством, косным и фанатичным, и белым просвещенным духовенством. Нищенствующие ордена, как часть церкви, заняли, конечно, в этом конфликте сторону церкви. Их представители несли основную нагрузку борьбы с аввероистами, но они обладали тем преимуществом перед ортодоксами, что были не менее просвещенными, чем спорщики от «белого» духовенства, особенно Бонавентура и Фома Аквинский.

Со стороны церкви резкое пресечение радикального аристотелизма было протестом против простонародного и чисто языческого фатализма, подогретого только что «открытым», «новым» и «научным» взглядом античного гностицизма. Это был протест против предлагаемой «новыми» гностиками обреченности несвободе и небытию. Протест был настолько искренним, что в нем против Сигера Брабантского объединились два оппонента: Бонавентура (францисканец) и Фома Аквинский (бенедиктинец), а Фома даже пожертвовал тремя-пятью из своих тезисов: они были осуждены в числе вышеназванных 219.

Более того, Церковь подтвердила, скорее даже попустила оформить де-юре (уже Абеляром начатый де-факто первый в истории христианской культуры процесс секуляризации сознания) -- секуляризацию науки от религии, инициированную Альбертом Великим и поддержанную Фомой Аквинским. Отделение теологии от философии и естествознания, утверждение всех их трех, в качестве разных и равноправных научных дисциплин, стимулировала эмпирический, неметафизический метод изучения мира, а выдвинутый антитезис о возможности создания любого количества миров Всемогущим Богом (в ответ на тезис С. Брабантского «Первопричина не может создать множество миров»), открыл безграничные возможности для любых современных космологий.

Можно было бы сказать, что здравый смысл восторжествовал, если бы не два обстоятельства. Первое -- это то, что ни одна идея не может быть уничтожена, даже если эта идея нам не нравится и если она на наш взгляд «неправильная» или «некрасивая», «реакционная», и т.д. Аверроизм, как идея, не исчез, он возродился и просуществовал в чистом виде до конца эпохи Возрождения. В «нечистом» виде, но как эклектическая составляющая продолжающих отстраиваться современных гностических построений, очень популярных в наше время, он жив до сих пор.

Второе обстоятельство -- секуляризация науки от религии -- спровоцировало роковую подмену, а именно: произошла секуляризация науки от веры, а религия и вера не одно и то же. Под религией очень часто имеется в виду формальная, обрядовая сторона веры. В те же средние века словом «религия» обозначали все, принадлежавшее формально монастырям и монастырскому образу жизни, а также и самих монахов, тогда как вера сама по себе -- трансцендентное оправдание нашего бытия.

Секуляризация науки от религии, от церковной назойливой опеки, от ее чисто административного надзора в лице часто невежественных монахов, дала положительные плоды, и мы имеем сейчас великую науку Нового времени. Но секуляризация науки от христианской веры привела к печальным результатам, из которых проблема «узкой специализации» -- не самая плачевная. Хотя (по идее) неверующих людей нет, но приходится учитывать иллюзию тех, кто убежден в своем неверии.

По мнению католического философа Кошена, цель науки Нового времени изменилась, и в этом он прав. Ее цель -- не познание Бога (тогда как Бог -- это самая полная и самая реальная реальность). Цель науки «направлена на элементарные формы материального мира, которые разлагаются ею на познаваемые объекты, и посредством математического анализа устанавливаются их законы. Ставя на первое место средства в ущерб пониманию целей, наука в социальной области выдвигает на первый план царство закона над свободными личностями -- первый шаг к автономии «социального», как такового...» (См. Ф. Фюре. Постижение французской революции. Спб, Инапресс, 1998, стр. 200).

Отсюда один шаг к подчинению мысли социальному, затем неизбежно происходит и подчинение идеи -- слову; «а слово, благодаря науке и открытым ею законам, становится социальным, детерминированным, наступает эпоха «социализированной мысли», иначе говоря, идеологии ….» (Там же)

В мистическом процессе секуляризации мысли от веры наступил разрыв, когда общество перестало существовать просто как таковое, все более социализируясь. Следствия оказались катастрофическими.
Первое: Социализированная личность в социализированном обществе не может быть цельной и не надорванной по той причине, что трансцендентное подменяется социальным. Автоматически человек перестает «ходить под Богом», он обречен «ходит под социумом».
Второе: Связь времен оборвалась, когда был сделан второй шаг по пути подмен, т.е. «не нарочно», случайно, «так уж вышло», что под видом разведения теологии и философии на разные науки развели на самом деле трансцендентальное и социальное, и теперь уже трансцендентальное подменили социальным. Таким образом, социальное стало всем -- и трансцендентным, и трансцендентальным тоже. Вывод печален: это путь к тоталитаризму, когда социальная личность, лишенная трансцендентного, многократно размножена и никак не обусловлена трансцендентальным.

Само собой разумеется, что ни св. Бонавентуре, ни Фоме Аквинскому, ни самому римскому папе, а также и епископу парижскому, осудившему 219 тезисов, и в головы не приходило, что они, осуждая гностическую ересь, благословили секуляризацию науки от веры со всеми вытекающими из этого факта печальными последствиями. Они все сами были весьма образованными, и очень искусными, и умудренными политиками и учеными, и глубоко верующими людьми, и прекрасно осознавали, что идут на уступки духу эпохи, духу бурного развития, самоосознания и благоденствия. Они просто согласились, как разумные политики, с тем, что «Богу -- богово, кесарю -- кесарево», а науке -- свой процесс обмирщения, неизбежный при бурном росте экономики и переоформлении социальных структур. Тем более, что некоторые сакральные вещи уже и без их содействия, и даже вопреки противодействию их предшественников, оказались де-факто слишком связаны с основными сферами человеческой жизнедеятельности. А некоторые сакральные вещи давно уже были де-факто секуляризированы и, выражаясь по сегодняшнему, «приватизированы».

Речь идет о знании, пространстве и времени. Прежде они были сакральны и неприкосновенны. Они принадлежали Богу, считались «божьими», ничьими, и, как даром Божьим, распоряжаться ими могла только Церковь. Торговать ими было преступно, хотя монастыри и давали деньги в рост, грешили ростовщичеством, а также имели в собственности огромные земельные пространства божьей, «ничьей» земли, являясь феодалами. Но с ростом и усилением купеческих и ремесленных корпораций, а также с появлением университетов, организованных интеллектуалами по образу и подобию не монастырей, а именно купеческих и ремесленных корпораций, происходит одновременно социальное и интеллектуальное оформление тех ментальных сдвигов, воистину тектонических, которые и обозначил позже Шекспир устами принца датского.

Действительно, «порвалась связь времен». Действительно, времен оказалось много. Хотя право церковной монополии на владение временем было жестко обосновано средневековыми интеллектуалами-схоластами концепцией «время как сущность», но в действительной жизни XII - XIII веков это единое «время-сущность» ломалось, крошилось, и оказалось не только частью Вечности, Божьим творением, непостижимым и неуловимым, единым и непрерывным. Время оказалось «прерывным», исследованием чего много занимались арабские ученые. Более того, время оказалось математически измеряемым, линейным. Оно могло определяться не только естественным своим течением -- от восхода солнца и до заката, и не только церковными установлениями, когда светлое естественное, божье, время дня и темное естественное, божье, время ночи измерялось ударами монастырского колокола -- от службы к службе, но и деловыми, профессиональными надобностями. Оказалось, время могло быть светским -- трудовым, рабочим или праздничным, временем отдыха, а также, конечно, и временем молитвы и покаяния в грехах. Замечательно пишет об этом Ж. Ле Гофф: «Подобно крестьянину, поначалу купец в своей профессиональной деятельности зависит от погодных условий, от чередования времен года и от природных катаклизмов. В этой сфере долгое время господствует необходимость подчинения порядку, установленному природой и Богом…Но после создания торговой сети время становится объектом измерения. Продолжительность морского или сухопутного вояжа из одного пункта в другой, проблема цен, которые способны вырасти или упасть в ходе одной и той же торговой операции и тем самым увеличить или уменьшить прибыль, продолжительность труда ремесленника или рабочего на этого купца, почти всегда являющегося работодателем, -- все это должно внимательно учитываться, регламентироваться со все большей точностью. Оживление чеканки золотых монет, увеличение разнообразия денежных единиц, усложнение операций обмена, вытекающее как из существующего биметаллизма, так и из разнообразия обращающихся денег и возникающих колебаний, вызываемых не только изменениями коммерческого денежного курса, но и первыми монетарными «смутами», то есть инфляционными и, реже, дефляционными правительственными мерами, -- все это расширение монетарной сферы требует более точного измерения времени. Сфера обмена в момент, когда аристократия менял приходит на смену аристократии монетчиков раннего Средневековья, предвосхищает время биржи, когда минуты и секунды будут создавать и разрушать целые состояния.» (Ж. Ле Гофф. Другое средневековье. Екатеринбург, Изд. Уральского университета, 2002, стр. 41-42)

Все то же самое можно было сказать и о знании, выскользающем из ведения церковной монополии. Знание дробится, и из единого великого постижения истины, из возвышенного познания становится множеством прикладных или специальных, профессиональных знаний, в том числе, появляется и «знание о знании» или понятие об «интеллектуальном труде», который измеряется уже не «временем церкви» или «временем купца». Но вычленяется из единой монады времени уже «время интеллектуала», затраченное на труд адаптации к новым условиям жизни как концепции вечных категорий (концепция сознания и знания, концепция бытия или небытия), так и переменных, а концепция времени и в адаптации не очень нуждалась, поскольку была категорией не вечной, но конечной.

Время оказалось лишь одним из атрибутов власти церковной или духовной. Не властью, но ее атрибутом и инструментом. Поэтому теперь, когда знание о времени и временах, становилось светским и ускользало от монахов, его прежде всего присвоила королевская власть. Время стало государственным. Карл V повелевает, чтобы все колокола Парижа звонили в соответствии с башенными часами королевского дворца. И хотя для большинства аристократов часы были скорее символом престижа, а часто просто модной драгоценностью, то для города (пространство ремесленника, купца и интеллектуала-школяра) знание и время -- это свои колокольни с «рабочими» колоколами для обозначения «рабочего времени», для более точного учета производимой продукции и для поддержания дисциплины рабочих. А затем -- это и городские башни с часами, которые чаще всего расположены на зданиях муниципалитетов, новых центрах новой, еще только зарождающейся власти еще только формирующегося нового сословия буржуа. Линейность позволяет говорить о «точном» времени и о «точном» его исчислении. В XIII веке был изобретен принцип, позволяющий говорить о точном измерении времени не как о чуде или бреде -- был изобретен принцип механических башенных часов. Время становится делимым на короткие отрезки. С одной стороны, конечные отрезки времени измеряемы, следовательно, -- предсказуемы. С другой стороны, их можно удлинить или увеличить по своему произволу, отложить, перенести т. е. время можно сделать время гибким, особенно учитывая «разное» время в разных часовых поясах. Все это позволяло делать время средством манипуляции. С третьей стороны, -- время можно было «потерять» именно благодаря его гибкости, следовательно, можно было проиграть событие, дело, часть денег, часть влияния, часть власти. Муниципальные башенные часы становятся символом растущего влияния города и присвоением городом властных функций социума. Недаром позже французские короли столкнулись с фрондой не только аристократической, но и с фрондой городской, не желавшей терять своих властных привилегий перед усиливающейся абсолютизацией королевской власти.

Так как знание и время оказались категориями относительными, а не вечными, и их стало возможным отнять у церкви, изучить, измерить, использовать, исправить, просчитать и т.д., то и пространство оказалось не беспредельным, исчислимым и подвластным человеческому разуму. Им можно было овладеть, его можно было творить, организовывать, раздвигать, изучать. Следствием тройственной секуляризации (знание, время, пространство) явились: дерзкие готические соборы; открытие законов линейной перспективы, преобразившей иконопись с ее прямой перспективой в живопись; развитие скульптуры; сознательное дорожное строительство и рождение «новой» географической науки, предвозвестившей подвиги Колумба и Магеллана; взрывообразное развитие астрономии вплоть до Галилея, Коперника и далее, рождение «новой» механики Гюйгенса и Ньютона и т. д., и т.п.

Но… осталась одна «прореха»! Был игнорирован тот факт, что каждое относительное явление в принципе «относительно», т.е. диалектично. И то, что некогда играло позитивную роль, на определенном этапе развития перерастает в свою противоположность и играет уже негативную роль.

«Относительность» конкретного позитивного знания об относительных категориях времени и пространства не абсолютно. Оно «работает» только в пределах «относительного» земного бытия. Время, пространство и знание -- только прикладное проявление сознания, часть Вечного. Часть, приспособленная к законам в пределах земной гравитации. Их линейность, исчисляемость и гибкость -- только «относительные» характеристики, характеристики далеко не качественные, они слишком растительные, естественные, т.к. не существуют сами по себе, как не существовали они до «ренессанса» европейской науки, когда средневековое человечество прозябало от ночи до утра под унылый звон монастырских «склянок», не подозревая о существовании таких чудес, какие открылись ему в его сознании. С тех пор мы так и застряли в детском возрасте, поражаясь небывалому чуду нашего ума, который смог исчислить параметры вселенной, и продолжаем тешиться собственным величием, измеряя необъятное бытие детскими школьными наглядными пособиями. Пора бы уже перейти на следующую ступень познания, тем более, что Декарт, Кант и Эйнштейн приоткрыли перед нами завесу «относительности» субъективного мировосприятия. Для этого стоит отказаться от подмен, которые сбивают с пути.

Подмены сбивали с пути как древних гностиков, так и современных умников. Аввероисты, провозглашая зависимость человеческой воли и судьбы от влияния звезд, впадали в ту же подмену, что и их учителя, античные гностики, которые смещали понятия, перенося качество одного предмета на другой и подменяя (в цепочке «субъект или ангел звезды -- звезда -- объект или дерево, родник, человек…») духовную силу «субъекта» бездушным материальным «объектом» и выкидывая ради этой подмены носителя духовной силы, сокращая цепочку до примитивного «звезда -- объект». Современность изобилует постоянными подменами, когда глубина сознания подменяется линейным относительным знанием и сообразительностью -- не слишком ли дорого досталось нам то, что есть и у обезьян, и у муравьев… Этим, самое страшное, нам и предлагают ограничиться.

Это ли цена разрыва связи времен и самого бытия? Это ли цена вопроса «быть или не быть»? Эйнштейн только расшифровал восклицание Гамлета: «порвалась связь времен». Это восклицание верно, если находиться во власти подмен и принимать математическое выражение времени за само Время. Но Гамлет не знал теории относительности, а наука и жизнь демонстрировали ему факты с точки зрения здравого смысла и традиции: добро гибнет от коварства и предательства зла; целомудрие и верность обречены и ненадежны … Наука очень сильно «подгадила» принцу датскому…

Вероятно, все же цель науки несколько иная, не та, которую обозначил Коше, и даже открытие Эйнштейна не спасет ее от гибельных подмен. Если она останется на своих позициях, если изучение «элементарных форм материального мира, которые разлагаются ею на познаваемые объекты, и посредством математического анализа устанавливаются их законы.» есть и останется целю науки, то вывод напрашивается сам собой -- церковь проиграла свой спор с аввероистами, так как все Новое время точка допущения антропоцентризма смещалась с человека, как смысла и цели творения Бога, -- на человека, как результат случайно сформировавшегося феномена самопроизвольно возникшей материи. Получается, что аввероисты уже тогда осмеяли И. Канта, для них человек -- не цель и не смысл, а всегда нечто случайное, всегда средство…

В таком случае «науке» прекрасно известны цели ее деятельности -- изучить все еще не изученные процессы и законы материального мира для полного подчинения контролю человеческой воли. Вольно или невольно, но «наука» сильно подыграла в историческом процессе гностикам. Теперь любой гностик, владеющий научным рациональным знанием, уверен в себе ровно настолько, чтобы утверждать: действительно, не Бог создал материю, небо и землю, ее создала другая субстанция, т.е. сама материя. Кроме того, любой гностик уверен в себе ровно настолько, насколько широко распространены материалистический (обезбоженный) взгляд на мироустройство и насколько далеко зашел процесс секуляризации сознания христианских народов от веры.

Вот только тень короля Дании и принца датского не знают покоя вот уже четыре столетия. Что-то в том смертном сне мешает им «не быть», забыться. Есть нечто сильнее их ослепленной воли и знания, оказавшегося всего лишь относительным. Их печальный опыт никем и никак не учтен, но он требует оглянуться и восстановить прерванную связь времен: «Живи и помни обо мне…»

Но рано ставить точку. В каждом поколении каждый новый Гамлет будет заново решать для себя «карамазовский» вопрос: «быть или не быть». И как бы ни нарастало количество принцев, уходящих в «не быть», кто-то может решить иначе. Кто-то захочет преодолеть гравитацию относительного знания, заглянуть «по ту сторону относительного». Каждое новое поколение каждый раз заново решает -- как восстановить разъятое бытие.

А между тем, правы как Аристотель, так и Платон. Они правы ровно настолько, насколько правы и Бонавентура, и Ф. Аквинский, насколько правы и Ньютон, и Эйнштейн. Никто не отменял механики Ньютона и тезисов Аквинского, но почему-то гностики отрицают право на существование Бонавентуры и Эйнштейна в одном мире с Аквинским и Ньютоном. Никто не отменяет математического линейного времени при том, что существует еще и Вечность. Это до Христа нельзя было совместить Платона и его друга Аристотеля, у каждого была своя истина. Но после Христа одна универсальная Истина объемлет все: как время, так и вечность. Как считал Бонавентура, седьмой по счету генерал францисканского ордена, который осуществил синтез видения разорванного мира: «Среди творения одно является следом, другое -- образом, одно телесно, другое духовно, одно преходяще, другое бессмертно, и вследствие этого одно находится внутри нас, другое вне нас.» (Бонавентура. Путеводитель души к Богу. М., Греко-латинский кабинет Шичалина., 1993., стр. 52)

Такой не разъятый взгляд на мир был присущ и Н. Бердяеву, и он отстаивал целостность мира и неразрывность времен. По Бердяеву разрыв между временем и вечностью есть ложный разрыв, и время не отрицает вечности: «То, что мы называем временем в нашем мировом историческом процессе, в нашей мировой действительности, представляющей процесс во времени, -- это время есть какой-то внутренний период, какая-то внутренняя эпоха самой вечности. Это значит, что существует не только наше земное время, в нашей земной действительности, но существует истинное небесное время, в которое это время внедрено и которое оно отражает и выражает…» (Н. Бердяев. Смысл истории. -- Гл. IV «О небесной истории. Время и вечность». М., «Мысль», 1990, стр. 51)

Но только неразорванное сознание может позволить себе такой дифференцированный взгляд на мир. Разорванное сознание гностика мыслит тотально все -- как время, так и вечность, как Ньютона, так и Платона. Оно меряет вечность портновским метром, а костюм телеведущего шьет по меркам вечности, оно статично и весь мир видит и ощущает только и только в чем-либо одном -- либо в системе Аристотеля, либо в идее Платона.

Возможно ли восстановить разорванное, обратим ли процесс истории -- это уже другой вопрос…

Наталия Черникова



 

|В начало| |Карта сервера| |Об альманахе| |Обратная связь| |Мнемозина| |Сложный поиск| |Мир животных| |Библиотека|
|Точка зрения| |Контексты| |Homo Ludens| |Арт-Мансарда| |Заметки архивариуса| |История цветов| |Кожаные ремни|