Homo Ludens

Барабаны судьбы

    То, о чем мне хотелось бы здесь написать, а вернее сказать, сформулировать это прежде всего для самого себя, касается предмета весьма интригующего и, без сомнения, небезразличного для всех нас без исключения. Предмет этот -- судьба. Согласитесь, само слово это несет в себе нечто таинственное, могущественное, нечто такое, что всегда было скрыто от человека -- как от взора его, так и от интеллекта, и открывалось только пророкам, при этом нечто такое, что всегда интриговало и будоражило человеческое любопытство. Каждому хотелось заглянуть в свое собственное будущее, а порой в будущее целых стран, народов и всего мира, но большей частью любые пророчества оказывались неправдой, судьба всякий раз, в самый последний момент, делала крутой неожиданный вираж, смешивала все карты, и все случалось вовсе не так, как ожидали. И только потом, глядя назад, люди били себя в грудь и говорили: "Ну конечно, все могло произойти только таким образом и никак иначе".

    Христиане не любят слово "судьба" и обычно стараются заменить его выражением "промысел Божий", внося тем самым в понятие судьбы некое таинственное благое разумное начало, оставляющее место и свободной воле человека. И, действительно, это полностью меняет отношение человека к самой судьбе. Не зря говорят: "судьба - злодейка", "судьба -- обманет" и т.д., но "Божий промысел -- благ". Мы все же будем употреблять здесь это слово, для удобства и краткости речи.

    В людском обиходе, кстати сказать, слово "судьба" звучит постоянно. Люди бесстрашно им пользуются, давно привыкнув к нему, забывая его грозный смысл. Есть среди людей, однако, те, кто все же чувствуют ход судьбы и могут достаточно точно предсказывать те или иные события. Мне вспоминается один смешной случай. Есть у меня один приятель -- человек, несомненно обладающий разносторонними способностями. По профессии он художник-реставратор, к тому же большой знаток мировой живописи. Способ, которым этот человек зарабатывает деньги, весьма своеобразен. Он разъезжает на автомобиле по большим и маленьким городам Голландии, Германии и Бельгии и посещает там художественные салоны и антикварные магазины. Среди старого хлама он безошибочно различает по- настоящему ценные картины и вещи, за что среди местных скупщиков антиквариата получил прозвище "рентген", за бесценок покупает их, в своей мастерской в Германии реставрирует и выставляет на аукционы по цене, в 100 раз превосходящей первоначальную. В юности этому человеку предсказывали будущее священника, но он не пошел по такому пути, а стал художником. Как-то раз я заметил, что он оставляет свою машину незакрытой, посреди улицы, порой на несколько суток. "Почему ты не закрываешь машину? -- спросил его я -- в наше время люди вешают на свои автомобили по 10 замков". "Это те, кто не чувствует судьбы!" -- ответил приятель, как бы в шутку.

    Однако чаще бывает наоборот. Кто может знать, чем в будущем обернется для нас то или иное наше начинание? Вот, например, мать растит любимого сына, не досыпает ночей, трудится, не покладая рук, чтобы заработать на кусок хлеба, все для него, любимого сына, а любимый сын вырастает, становится вором или бандитом, попадает в тюрьму или терроризирует свою собственную мать, превращая жизнь ее в ад. Сколько "великих" начинаний обратилось в прах на наших глазах! Достаточно вспомнить хотя бы знаменитую стройку БАМ, которая сегодня в полном запустении. Да что говорить, наступает время, и рушатся целые империи, ради которых были пролиты реки крови. Как легко, в один день, развалился Советский союз, а ведь еще недавно можно ли было себе представить, что Россия и Украина -- это две разные страны? Сколько людей отдали свое здоровье, ум, душу и жизнь ради создания и укрепления этого союза! Сколько крови русских моряков было пролито за Крым, который автоматически, без всякой войны, вдруг перестал быть русским! Воистину "пути Господни неисповедимы", неисповедимы и судьбы наши. И все же бывают люди, которые что-то чувствуют. К ним невольно тянутся другие, как будто они обладают каким-то магнитом, который притягивает человеческие души сильнее, чем глубокий ум, обширный интеллект, а порой даже сильнее чем сама любовь.

    Все эти мысли пришли мне в голову вот в связи с чем. Как-то раз один мой друг, режиссер, пригласил меня на просмотр своего спектакля по пьесе малоизвестного американского драматурга. Действие пьесы происходило в Японии, главный герой -- некий гениальный японский писатель. Были здесь и дом терпимости, и старая гейша -- содержательница притона, и, наконец, самоубийство как единственный путь к свободе. Очень хорошая режиссура, великолепное оформление, хорошие актеры. И, тем не менее, смотреть спектакль было скучно. Все, что происходило на сцене, довольно скоро надоело, и хотелось, чтобы спектакль поскорее закончился. Казалось, что, несмотря на обилие экзотики и самых невероятных коллизий, в пьесе не хватало чего-то самого главного, без которого даже самый необычный сюжет лишен силы, какого-то внутреннего двигателя. И тут мне вдруг стало ясно, что именно для меня составляет "высший пилотаж" в драматургии.

    Есть много замечательных пьес с интересными коллизиями, невероятными обстоятельствами и поворотами сюжета. Есть пьесы с интереснейшими персонажами, которые сами по себе достойны особого внимания. Наконец, есть великолепные монологи, например, шекспировские, которые составили золотой фонд мировой драматургии. Но для меня высшее искусство драматургии -- нечто другое...

    Бывает, начинается спектакль, и герои говорят вроде бы о всякой ерунде, о чем-то таком, что не может иметь отношения ни к чему существенному, а ты вдруг мало-помалу начинаешь понимать, что за этим что-то стоит, что далее должен следовать взрыв, что-то невероятное, до времени скрытое, но неотвратимое. Это рождает в сердце чувство, а вернее сказать, предчувствие, предощущение чего-то неизбежного и мощного, от которого иной раз стынет кровь в жилах, -- это предощущение я называю "голосом судьбы". Мне кажется, что оно и есть тот скрытый двигатель пьесы, без которого даже самые необыкновенные коллизии и обстоятельства будут скучны ничуть не меньше, чем спектакли на производственные темы, которые мы все помним и так хорошо научились ругать. Разницы, на самом деле, нет никакой. Мне часто хотелось понять, в чем именно здесь секрет, как автор добивается этого ощущения, и я понял, что объяснения этому нет. Это и не язык, и не поворот в действии, и не другой литературный прием. Может быть, это какой-то диссонанс в тексте пьесы, или, напротив, гармония, некое равновесие во всем, что происходит на сцене, когда, вдруг воцаряется необычная тишина, которая увлекает за собой, обещая что-то впереди. Словом, это просто особый талант автора, умеющего вложить в текст предчувствие судьбы.

    В шекспировских трагедиях, например, иной раз в самом начале действия предощущение того, что последует дальше, мы слышим прямо из уст кого-либо из героев. Например, после появления призрака отца Гамлета Горацио говорит:

    "Подробностей разгадки я не знаю,
Но, в общем, вероятно, это знак
Грозящих государству потрясений".

    Или Ромео, перед тем, как в первый раз войти в дом Капулетти, говорит:

    "Я впереди добра не чаю. Что-то,
Что кроется пока еще во тьме,
Но зародится с нынешнего бала,
Безвременно укоротит мне жизнь
Виной каких-то страшных обстоятельств,
Но тот, кто направляет мой корабль,
Уж поднял парус. Господа, войдемте!"

    В пьесах Шекспира предчувствие судьбы вообще очень сильно, и в этом, в большой степени, секрет того напряжения, в котором пребывает зритель на протяжении всего действия. Ведь именно это качество напряженного ожидания в тексте создает как бы протяженность во времени. Эта протяженность -- то самое четвертое временное измерение, в котором существует спектакль, без которого он становится просто набором плоскостных картинок.

    Но еще более интересен, пожалуй, случай, когда прямого указания на судьбу в пьесе нет, когда предчувствие дальнейшего возникает как бы из ничего.

    Мне вспоминается спектакль Товстоноговского курса ленинградского театрального института по новелле Джона Стейнбека "Люди и Мыши".

    Двое парней идут наниматься на работу на ранчо. Дело происходит в штате Калифорния. Один из них -- дельный земной человек Джордж, привыкший к ответственности, другой -- отрешенный, как у нас говорят, "блаженный" Ленни - при этом молодой здоровый парень. Они готовятся заночевать в степи, чтобы утром следующего дня идти на ранчо. Я до сих пор не могу понять, в чем секрет этого диалога, но уже в нем заложена вся та трагедия, которая разыграется с ними на ранчо.

    Джордж: "Не пей так много, Ленни, тебе опять станет плохо, как вчера вечером".
Ленни: "Попей и ты, Джордж, вволю попей".
Джордж: "Вода ничего, только жаль, что она здесь не проточная. Всегда пей только проточную воду, Ленни, а то ты ведь, ежели пить захочешь, и из вонючей канавы напьешься".

    Этими словами, которые я могу повторять, как стихи, этот диалог начинается. Где, в каком месте в нас зарождается предчувствие чего-то необыкновенного впереди -- трудно сказать, может быть, в этих самых первых репликах? Может быть, тогда, когда Джордж упрекает Ленни в том, что он -- вечная обуза на его шее, а тот терпеливо выслушивает все эти упреки и сочувственно пожимает плечами. А может быть, когда Ленни просит Джорджа рассказать ему про "парней вроде них". Это звучит примерно так:

    Ленни: "Джордж, расскажи мне про парней вроде нас".
Джордж: "Но ты ведь уже сто раз слышал все это, Ленни".
Ленни: "Ну, Джордж, я хочу еще раз. У тебя так хорошо получается это. Расскажи пожалуйста, Джордж".
Джордж: "Ну, слушай. Парни вроде нас, Ленни, самые одинокие люди на свете"... --

    Они вынуждены батрачить на чужих ранчо и получать за это по 50 долларов в неделю. Каждое воскресенье они едут в город и проматывают все это с девками. И так у них длится это месяц за месяцем.

    Ленни: "У них нет будущего, Джордж?"
Джордж: "У них нет будущего, Ленни".
Ленни: "Другое дело мы, Джордж?"
Джордж: "Другое дело мы, Ленни".
Ленни: "У нас ведь есть будущее, Джордж?"
Джордж: "Да Ленни, у нас есть будущее".
Ленни: "Теперь расскажи про нас".
Джордж: "Почему бы тебе не рассказать это самому? Ты уже все знаешь наизусть, Ленни."
Ленни: "Ну расскажи, Джордж".
Джордж: "Хорошо. Когда-нибудь, Ленни, мы с тобой накопим деньжат и купим собственное ранчо. Мы будем там выращивать овощи и продавать их, в общем, будем делать всякую всячину".
Ленни: "А у нас будут кролики?"
Джордж: "Да, конечно, у нас будут кролики, Ленни, мы будем разводить кроликов"
Ленни: "А кто будет ухаживать за кроликами?"
Джордж: "Ну, конечно же ты, Ленни. Ты будешь ухаживать за кроликами в то время, когда я буду возится в огороде. А когда наступит зима..."
Ленни: "Да, Джордж, расскажи теперь, что будет когда будет зима?"
Джордж: "Когда наступит зима, мы плюнем на работу, затопим печь и будем слушать, как дождь стучит по крыше".

    Может быть, в этом рассказе мы особенно сильно ощущаем невероятное одиночество этих двух людей в окружающем их мире и начинаем предчувствовать что-то необратимое и трагическое, что их ждет впереди.

    Вот другой пример: пьеса Бернарда Шоу "Дом, где разбиваются сердца". Действие разворачивается в английском доме во время первой мировой войны. Необычная семья -- две сестры, их родственники, слуги и знакомые. Впрочем, если не считать немного странную обстановку самого дома (внутренность его напоминает палубу корабля) и то обстоятельство, что идет война, то это вполне благопристойный английский быт. Контрапунктом этому быту на сцене появляется капитан Шотовер, отец дочерей, -- полусумасшедший старик, и в то же время фигура романтическая: бывший морской волк, который шокирует всех своим необычным поведением, порой пугая собеседников прямотой и неожиданностью своих реплик. Впрочем, в чем-то подобны ему его старшая дочь Гесиона и ее муж Гектор Хэшебай, которые иногда не уступают ему остроумием и пугающей правдивостью своих замечаний. Старик не доволен жизнью своих детей, считая ее пустой и бессмысленной. Еще больше достается от него гостям дома. Трудно сказать, в каком именно месте текста скрыта та самая диспропорция, от которой рождается щемящее чувство чего-то огромного впереди. Идет блистательный английский диалог, полный неожиданных поворотов, подтекстов, иронии и двусмысленности, написанный воистину виртуозно. Вот муж Гесионы, -- Гектор Хэшебай, не без иронии повествует о прошлых "подвигах" своего тестя, который якобы когда-то в Занзибаре продал душу дьяволу. За это дьявол дал ему в жены черную ведьму, которая родила двух дочерей - дьяволиц. Вот, может быть, здесь, в этом экзотическом рассказе мы наиболее отчетливо начинаем слышать что-то необычное. При чем здесь Занзибар? Действие происходит в Англии во время первой мировой войны. Так или иначе, от всех этих странных разговоров в нас зарождается некое предчувствие каких- то событий впереди. Однако предчувствие это не обусловлено непосредственным содержанием реплик героев, а возникает и живет в нас как бы параллельно их диалогам. Но чем дольше длится этот процесс, тем яснее нам становится, что это параллельное содержанию пьесы предчувствие и есть истинный голос судьбы героев. Фигура капитана, например, становится все более и более значительной. Из обычного, выжившего из ума старика он у нас на глазах превращается в пророка. Для него одинаково неприемлемы как созерцательный романтизм и мечтательность его дочери и зятя, так и жесткий рационализм Элли Дэн -- молоденькой девушки-блондинки, случайной гостьи этого дома. Потрясает один из последних монологов капитана о смысле жизни:

    "... Я вижу, как мои дочери и их мужья живут бессмысленной жизнью. Все это -- романтизм, чувства, снобизм. Я вижу, как вы, более юное поколение, отворачиваетесь от их романтики, чувств и снобизма, предпочитая им деньги, комфорт и жесткий здравый смысл. И я знаю, что когда я стоял на своем капитанском мостике во время тайфуна или когда мы, в полном мраке, на несколько месяцев вмерзали в арктические льды, -- я был в десять раз счастливее, чем когда-либо будете вы или они. Вы ищете себе богатого мужа. Я в вашем возрасте искал лишений, опасностей, ужасов, смерти, чтобы всем существом своим ощущать, что я живу. Я не позволял страху смерти управлять моей жизнью. И наградой мне было то, что я жил. А вот вы позволяете, чтобы страх перед бедностью управлял вашей жизнью. Этим вы достигнете того, что вы будете есть, а жить вы не будете".

    Достается от капитана и бездеятельным созерцателям, надеющимся на Провидение:

    "Всякий пьяный шкипер надеется на Провидение, но Провидение имеет привычку бросать его на скалы".

    Вот он -- момент истины, божественная правда, которая предчувствовалась и ожидалась нами почти с самого начала пьесы. Со всеми героями происходит что-то вроде просветления, особого духовного взлета, который они, видимо, и называют "Разбитыми сердцами". И когда в самом конце пьесы начинается бомбежка, и почти все обитатели дома остаются наверху и не уходят в убежище, фраза капитана, обращенная к ним: "Час суда настал. Мужество не спасет вас. Но оно покажет, что души ваши еще живы", звучит уже не как бред сумасшедшего, а как скупая похвала Божьего пророка людям, которые действительно заслужили ее своей храбростью. Когда же молоденькая гостья дома Элли Ден объявляет всем о том, что она белая жена капитана Шотовера, и что брак этот совершился на небесах, и произносит своей короткий, но потрясающий монолог: "...Да, я, Элли Дэн, отдала свое разбитое сердце и сильную здоровую душу ее естественному капитану, моему духовному супругу и отцу" -- это звучит как гимн истине, как нечто одновременно и неожиданное, и в то же время естественным образом подготовленное логикой всего происходившего перед этим, а главным образом, тем самым предчувствием чего-то значительного впереди, которое зародилось в нас где-то в начале пьесы и все время росло по ходу ее действия.

    Хочется привести еще один пример, на этот раз из романа, который, однако, не раз инсценировался и экранизировался. Я имею в виду роман Достоевского "Идиот". Он начинается, как мы помним, с того, что Рогожин и князь Мышкин говорят о Настасье Филипповне. Мы не видим Настасьи Филипповны, но перед нами уже вырисовывается образ необыкновенно красивой женщины с какой-то необычной судьбой, окруженной ореолом таинственности, женщины, из-за которой известнейший купец первой гильдии Парфен Рогожин пускает на ветер состояние своего отца. Далее -- следующая сцена: дом генерала Епанчина. Совершенно другая атмосфера: дворянский петербургский дом; генерал, его супруга и три дочери принимают бедного князя. И вдруг, откуда-то, словно из-под земли, опять возникает это имя, Настасья Филипповна, которое взрывает спокойный быт генеральской семьи, и тут мы чувствуем, что стены этого дома просто-таки начинают ходить ходуном, сотрясаемые толчками вулкана, готового вот-вот начать извергаться. И когда, наконец, Настасья Филипповна вдруг, неожиданно появляется, мы уже захвачены этим образом, для нас нет сомнений в том, что это -- роковая женщина, которой едва ли можно найти равную во всей мировой литературе, которая появилась здесь, чтобы взорвать ситуацию, перевернуть все с ног на голову.

    Итак, иногда драматург закладывает в текст пьесы некое предчувствие чего-то впереди, хотя очень часто и не выявленное очевидным образом. Именно это предощущение является двигателем, механизмом развивающегося действия. Режиссеру нужно только не заглушить это предощущение, но, по возможности, усилить его. Такой спектакль не может не захватывать зрителя, как не может не захватывать нас сам факт предощущения своей судьбы или судеб окружающих нас людей, особенно, если впереди мы предчувствуем что-то великое.

    Еще раз подчеркнем главное: речь не идет о событиях, которые ожидаются нами, исходя из того, что происходит на сцене. Тогда мы говорили бы об обычной композиции: завязка, кульминация, развязка.

    Нет, я имею ввиду именно некое предчувствие, которое никак не связано с непосредственным содержанием реплик героев, а зарождается в нас вроде бы без всяких причин и растет параллельно действию пьесы.

    Это и есть, на мой взгляд, знак самого высокого качества драматургии, то, без чего она чаще всего бывает скучна, то, что я считаю вершиной искусства драматурга.

Петр Брандт