Единоборец
(Владимир Мономах)
Историческая хроника в двух действиях
Действие 1
Действующие лица
Двоюродные братья и внуки Ярослава Мудрого:
Владимир Всеволодович Мономах, князь Переяславский,
Мстислав Владимирович, | сыновья
Святослав Владимирович, | Мономаха
Анна, мачеха Мономаха
Святополк Изяславич, князь Киевский,
Олег Святославич (Гориславич), князь Черниговский,
Всеволод Ольгович, сын Олега Святославича,
Давид Святославич, князь Смоленский,
Давид Игоревич, князь Владимирский,
Василько Ростиславич, князь Теребовльский;
Никифор, боярин князя Всеволода, отца Мономаха,
Ратибор, боярин, советник Мономаха
Фома, |
Олег, | его сыновья
Славата, боярин Святополка,
Симон, монах Киево-Печерской Лавры, бывший вельможа Всеволода,
Иван Чудинович, боярин Олега Святославича,
Даниил, епископ Черниговский,
Иоанн, игумен Михайловского монастыря в Киеве,
Николай, митрополит
Василий, монах Киевопечерский;
Итляр, хан половецкий,
Белдюз, его сын,
Боняк, хан половецкий,
Четверо, ослепивших Василька.
Ратники
Отроки
Половцы
Девки
Песельники
Явление 1
Шатёр Олега, роскошно, по-восточному убранный. Олег, около сорока, высок, смугл, худощав, лицо властное, правильные черты, но скрытные, жестокие. Одет по-княжески -- длинный кафтан с поясом, высокая шапка соболья, мягкие сапожки, мантия сверх кафтана (или хламида, т.е. корзн, -- все князья в пьесе одеты так, бояре -- попроще). Под плащом панцирь, меч в ножнах лежит рядом, на ковре. Сидит на резной невысокой скамеечке в глубокой задумчивости. Входит Давид Святославич, его брат, крестится на икону и, как есть, одетый, бросается в угол, на ложе, лицом вниз.
Олег: Это ты?
Давид: Я. Вернулся.
Олег: Ну -- что?
Давид: Все то же (отворачивается к стене)
Олег (яростно подбегая, хватает его за плечи): Можешь ли, наконец, бестолочь бесталанная, объяснить всё толком! Я за вас с Ярославцем тружусь, я вам отцовы волости отбиваю, я половецкие толпы на Русь навожу -- в грехе тону, а он развалился, как кот на солнце, и молчит... язык проглотил, что ль?
Давид (не поворачиваясь): Ты всему голова. Всё сам знаешь, разумеешь, высчитываешь -- с меня слезь, сам свои грехи считай. Только с Мономахом не справиться. Он один раз-то и побеждался, когда Ростислав Всеволодович в Стугне утонул...
Олег: Знаю, всё знаю (усмехается). И про доблесть его, и про честь. Сам с ним в походы ходил -- на герцога Богемского, за Болеслава ... и на охоте видал его -- как лось его топтал, медведь мял, вепрь меч с пояса рвал, а он -- всё цел... Удалой князь, Мономах, что и говорить, удачен внук деду Ярославу -- в любимого сына уродился, Всеволода Ярославича, да и царских кровей... Зоя, мономахова мать, ведь дочь Константина-то Константинопольского. Все, чать, Ярославу, не то, как любимый-то сын, Всеволод... Да с Изяславушкой они и сговорились, отца-то нашего и сбросили со счета. А нас куда, племянников-сирот, нас, Святославичей?
Давид: Тебе ж дали волость -- Владимир.
Олег: Дали?! Тебе, дураку, всё одно, что Владимир, что Чернигов, что ли? Отец в Киеве сидел, и я буду.
Давид: Ой, не знаю. Отец недолго сидел, да и не по правилу, Изяславово было место -- Киевский стол. Вспомни про Ростислава Владимировича, как его грек-то отравил? Не наш ли батюшка родимый указ такой давал? (Поднимаясь и указуя в небо перстом) А бог-то всё ведает, всё знает...
Олег (грозно): И- и- и, будет! Что ты, что твой сынок-святоша... всё одно -- Бог далеко, высоко -- поди достань, коли можешь (насмешливо чуть-чуть). Пусть Святоша в Лавре за нас отмолится... Я (сжимает кулаки) за Романа, брата нашего, здесь помолюсь, в Чернигове, на валу городском, на щит Владимира Всеволодовича уложу!
Давид машет рукой, снова ложится лицом вниз. Входит дружинник Олега, отрок, член его младшей дружины.
Отрок: Князь! Олег Святославич! Давид Святославич! Нельзя нынче взять
города -- четыре раза приступ делали, не смогли. Только с тех пор, как ты отошёл, четыре раза. Ныне уже темнеет. Примет завтра, что ль, ставить?
Князья молчат. Давид лежит. Олег задумался.
Отрок: Примет -- на завтра, князь? Что ль?
Давид (садится, быстро): На завтра! Не высидеть им. Хоть и отбивается дружина его, а всего-навсего там сотня человек есть ли, брат? а? Олег! Что с тобой, одеревенел?
Олег (спокойно): Нет! Я думаю, что мне с ними-то, с Мономахом, семьёй и дружиной его делать, когда я вотчину свою, Чернигов, возьму?
Отрок: А не то же ли, что ханы союзные со смердами окрестными поделали?
За шатром шум, крики, плач.
Отрок (выглядывая): Вот, продолжают, ещё не всё пограбили. Чай, не всю ли волость в полон уводят, тебе кто пахать станет, князь?
Давид: Да нет же. Пока уговор был пленных не брать.
Олег: Как же... Станут они уговариваться. Им одна цена за услугу -- кровь христианская... (подходит к иконе, с укоризной) Вот, матерь божья, что терплю, вот как через тебя мучаюсь (крестится, громко шепчет), обещаюсь на храм Благовещенья в Киеве, на Михайловский монастырь... Андреевский монастырь ...
Входит Итляр -- варвар, невысок, ладен, светлый, чуть раскос, хитрое лицо, вооружён.
Итляр: Что, князь, идолу обещаешься? Это верно. Это хорошо Это ладно. Нельзя ж и ему тебе отказать -- хорош князь. Все бы такие были в русской земле -- вот было б дело.
Давид (горячо): Что за шум там? Кто орёт, над кем насильничают?
Итляр (улыбаясь, выжидательно смотрит на Олега): Не знаю. Не знаю.
(Властно Давиду) Но сын мой -- залог наш, князь.
Олег: Помолчи, Давид Святославич! Моя честь, моя цель любой цены стоят. Хоть тут вся Русь поляжет, а я город возьму. Всему виной Всеволод Ярославич -- он воду мутил, сыну его -- отвечать.
Приподнимается полог шатра. Входит Владимир Мономах -- невысок, крепок, чуть за сорок, большеголов, кудряв, рыжеват, борода густая кудрявая, короткая, взгляд ясен, прям, лицо открытое, доброе и сильное. Отрок выходит, делает знак Итляру, тот, внимательно взглянув, выходит тоже.
Мономах(крестясь на икону): Здравствуй, брат Олег, здравствуй, брат Давид. Вот, значит, как свиделись, Святославичи... (садится на ложе, рядом с Давидом).
Олег (возвращаясь на свою скамеечку): Здравствуй, Владимир Всеволодович! Не ждал я тебя -- но -- изволь -- потолкуем.
Мономах (доброжелательно, но серьёзно): Что же, брат Олег! Разговор короток -- я не сдам Чернигова...
Олег: Ага, я этого ждал!
Мономах (делая рукой знак подождать): Я его так тебе отдам. Да не радуются враги земли нашей. Кровь жалеючи христианскую, отдам.
Олег (жарко): Не верю тебе, лицемер! Не верю! Дружина твоя мала -- с честью выйти хочешь, опять с честью! Честной какой -- за чужой счёт. И -- ничего более. Лжёшь, хитришь. Мономах! Знаешь, что сдашь город, а сдавать не привык...
Мономах: Не привык -- не умею. Но и отнимать не научился . Впрочем, ты своей головой живёшь. Сам за себя отвечаешь.
Давид (удивлён крайне): Но ты мог бы Святополка кликнуть -- он бы враз поспел. Ты ж ему Киев уступил.
Мономах: А я не кликну. Усобицы ненавижу. Ярослав мир завещал, мир и будем хранить. Князья русские русскую землю защищать должны. Ну, руку, Святославичи (протягивает руку, Олег пожимает нехотя, Давид горячо). Завтра, на рассвете, я с дружиной и семьей уйду в Переяславль -- там половцы гуляют. Беда земле. Вот и кликну Святополка -- бить поганых (идёт к выходу).
Олег (опустив голову): Надеюсь, ты не сомневаешься, что я дам тебе уехать?
Мономах (спокойно, доброжелательно): Я братней крови проливать никогда не хотел, думаю, что и ты моей не хочешь (выходит).
ЗАНАВЕС
Явление 2
Горница в княжеском тереме в Переяславле. Входят Никифор и отрок Святослав Владимирович.
Никифор: Ты, дитя, тут обожди, я сейчас вернусь.
Святослав: Скажи, боярин, боле меня туда не вернут?
Никифор (машет руками): Спаси Христос! Что ты, князь, нет, конечно, нет. Да и зачем?
Святослав: Но я -- заложник за честь отца. У него договор с сыроядцами. Я не смел уйти.
Никифор (усмехаясь): А ты и не ушёл. Это мы с Ратиборушкой тебя тайком выкрали.
Святослав: И отец знает?
Никифор: Ещё и как знает. Сам велел.
Святослав: Быть не может!
Ратибор (входит): Много чести -- с ними по чести поступать, князь! С волками воют-то по-волчьи. Помнишь ли, как из Чернигова-то ехали?
Святослав (опускаясь на скамью): Помню... Облизывались поганые, всю дорогу по сторонам скакали, арканами поигрывали, на нас облизывались, тронуть только не посмели... Пленных помню... Ужас -- много их было -- пропасть! Всё русские люди, в степи гонятся... в полон... Раздеты, разуты, несчастны... Только и говорили друг с другом, кто откуда -- и -- ни о чём более. Все дороги ими забиты...
Никифор: Ну, разумеешь, молодец! Враги земли -- твои враги. И ты должен уметь ненавидеть их.
Святослав: А как же “возлюби врага своего”?
Ратибор: Я в писаниях не силён. Но царь Давид воевал с язычниками и бивал их не раз. Да ещё и по воле Божией.
Святослав:Так то ж и землю по Богову обету дали! (входящему Мономаху) Батюшка!
Мономах: Я, сынок! Здравствуй, здравствуй! Цел? Ну и слава богу (крестит его и крестится сам). Да, по Богову обету... А не любая ли земля народу по обету Божьему дана? И не Божья ли воля, что из степей сперва гунны, потом хазары, печенеги, половцы идут, как волны на море Русском катятся? Как песчаные волны? А мы, русские князья, должны стоять вдоль пути из варяг в греки, и хранить его, и города русские, и церкви Божьи ставить -- народ и веру хранить? Его воля, сынок, -- закон. Счастлив государь, волю Его уразумевший. Ибо кто против неё пойдёт -- и сам погибнет и землю сгубит. Наука нелёгкая.
Святослав: Так ты велел меня выкрасть?
Мономах (подумав): Я.
Святослав: Не честное дело.
Ратибор: Ничего. С ними всё хорошо. Лишь бы победить! Хищные, лютые звери! Изверги рода человеческого.
Никифор: Ничего святого у них нет, и не было, и не будет! Ненасытные кровопийцы, шелудивые псы...
Вбегает Славата.
Славата: Схоронись, Святослав Владимирыч, Итляр идёт.
Святослав, взглянув на отца, выходит.
Славата(тихо князю): Порешили Китана, посла-то половецкого.
Мономах кивает ему, Славата выходит. Входит Итляр.
Итляр: Будь здрав, князь! Что, толковать будем?
Мономах (садясь): Давай, хан, потолкуем...
Делает знак, Никифор выходит, являются отроки с мёдом, закусками, ставят на стол, выходят. Садись к столу, хан, закуси, чем бог послал! И вы, бояре, садитесь.
Все садятся к столу, кроме Мономаха. Он сидит в стороне, внимательно, но незаметно рассматривает Итляра. Тот жадно, не очень опрятно ест.
Итляр: А ты, князь?
Мономах: Я не ем с гостями. Гостям -- служить надобно. Ведь они ославят везде тебя, как добром, так и злом...
Итляр (выпив мёду): Верно, князь. Мудр ты, как змей, а доблестен, как лев. Скажи -- ты мира хочешь?
Мономах (улыбаясь): Хочу. Я его и пред Стугной хотел. Да только, когда ж вы мир соблюли? А? Хоть раз скажи искренно?
Итляр (тоже улыбаясь): А у нас каждый хан -- сам себе голова. Один мир заключил, а другой -- нет, вот и идёт куда хочет... а Русь богата -- хлеб есть, золото есть, одежда есть...
Мономах: Так ведь это грабёж, хан.
Итляр: Добыча, князь. В бою взята -- добыча. Как в лесу: олень траву ест, волк оленя ест. Не так?
Мономах: Мы не олени и не волки.
Итляр: И- и- и ... полно! Все мы одинаковы, люди. Ваши князья как друг на друга, а? А ведь -- одной крови люди, одного рода? А чужие что ж? Ну, не лес ли?
Мономах: И всё ж, мы -- люди.
Итляр: Что есть люди? Жив -- радуйся, все одно -- умрешь.
Мономах (очень тихо):
Что есть человек, чтоб Ты помнил о нём?
И его посещал в величьи Своём?
Пред сонмом ангелов его не умалив,
и чести пред Собою не лишив,
над всем созданьем дал ему владычить,
над сотворённым царствовать возвёл ему в обычай.
Итляр: Это -- что?
Мономах: Так. Царь один, Давид, сказал -- я повторяю. Ну, потолкуем?
Итляр: Мира хотим. Мир покупай.
Ратибор: Помилуй! Сколько ж можно! Мы всегда покупали, а вы снова грабили!
Мономах (Ратибору): Тихо, боярин. (Итляру): Что просишь за мир?
Итляр: 600 гривен серебра, да пленных оставить, да скот, да что из церквей снесли...
Никифор: Побойся Бога ... впрочем, нет у тебя Бога!
Мономах: И Боняк не придёт? И Шарукан не придёт?
Итляр: 100 гривен добавишь, я их уговорю.
Никифор, Ратибор подаются вперёд, возмущённые.
Мономах (останавливая их жестом и вставая тут же): Ладно. Столковались. Только пленных вернуть всех. Последнее слово.
Выходит.
Итляр: Ну, что, бояре, не рады? А я рад -- умный князь. Землю спасает: людей покупает, своих же. Что ж, пленных вернём...
Ратибор: Как же! Вернёшь ты! Да ещё и всех! А скольких побили, осиротили, овдовили! Им -- чем платить?
Никифор: Люди-то считаны Богом, до одного.
Итляр: Глупые вы, что Бог сидит -- людей считает?
Смеётся, выходит.
Ратибор: Нет, прав Славата, прав Святополк Изяславич -- хватит их терпеть, хватит. Господи, прости меня, грешного, но этого хитрого сыроядца, лютой ненавистию ненавижу я.
Входит Славата, с ним Фома и Олбег.
Славата: Ну, бояре. Порешили Китана.
Олбег (наполовину вынув меч): И людей его тож.
Ратибор: Так, дети, так их, за кровь русскую.
Фома: В нашем доме стояли, отец... Вроде -- гости ...
Никифор: Гости! рады б сглодать наши кости. Гости, да не званые.
Славата: А как с ними по закону нашему, христианскому?
Олбег: Они его не разумеют.
Славата: Не “не разумеют”, а не хотят уразуметь.
Фома: А, может, им не дано...
Ратибор: Я посадником был тмутараканским -- там их пропасть, поганых-то. Насмотрелся я их в самых гнездилищах: живут, чтоб жить, а понять, что живут, не хотят. Это и есть -- без Бога. Как от Ноя до Авраама жили. Нет на нас за них греха! Нет, дети, и не бойтесь гнева Божия, не бойтесь.
Гаснет свет. Все уходят. Освещена только часть сцены: горница в доме Ратибора. Два этажа. Внизу, в горницу входит Итляр, доволен, потирает руки, ложится на ложе, на спину, потягивается, закрывает мечтательно глаза. Входит красивая девка с подносом, он открывает глаза, встаёт, обнимает её, тащит на ложе, но тут взглядывает на потолок, замечает неладное, вскакивает в тревоге. Олег и Фома на втором этаже, молча открывают отверстие в потолке. Итляр смотрит вверх завороженно, Фома спускает стрелу, попадает ему в грудь. Итляр падает. Девка спокойно собирает поднос, уходит.
Явление 3
Раннее утро. Монастырская келья, белёная, низкий потолок, иконы, на столике, на скамьях -- всюду книги. Раскрыта Библия. Догорает свеча, растворяясь в свете восходящего солнца. Свежая зелень, летний рассвет в окне, далеко виден темно-синий Днепр, высокие холмы, сады. В келье -- Василий и Симон. Симон держит руку на открытой книге. У него мужественное лицо, он немолод, ему за 70, но бодр, просветлён и очень мудр. Василий хрупок, болезнен, прозрачное лицо, чистые глаза, лет около двадцати пяти.
Симон: Какой нынче день начался?
Василий: Двадцатый день червеца!
Симон (открывает окошко): Чистый день! Ясный, светлый. Хорош день будет! Ну, так что ж я тебе, сынок, рассказывал?
Василий: 0 Глебе Святославиче, новгородском князе.
Симон: Писать-то будешь, или как?
Василий: Запомню, я всё запоминаю, что ты говоришь. Как уйдёшь -- запишу. А сейчас -- слова б не выронить.
Симон: А ну, как спутаешь или запамятуешь?
Василий: А разве ж было такое?
Симон: Не было, но может же быть...
Василий: К тебе приду -- спрошу. Ты укажешь как надо.
Симон (улыбается): Ну, а как совсем уйду?
Василий (встревоженно): Куда ж это?
Симон: Куда все ушли -- и Всеволод Ярославич, и вот Глеб Святославич... Ну, слушай же. Голод был по всей Руси, мор великий, болезни, а тут и саранча. Залетела -- ужас. И объявились повсюду волхвы, кудесники языческие. И народ им верил. До того, что вокруг Ярославля они бабам от плеча до плеча кожу рассекали, и жито оттуда доставали, вернее, сами ж его клали туда сперва. А народ к ним сам жён-сестёр вёл... Ну и в Новгороде объявился один волхв. Стоит на берегу и вещает... де, он верует Антихристу, де, он сильней, и всё на земле ему подвластно. Церкви рушить зовёт, священников и причт казнить. Я в дружине был княжьей. Стоим на берегу. Впереди -- Глеб Святославич, пеший, при оружии. За ним -- мы. А против нас -- новгородцы, крещёные. И, веришь ли, я много рубился, в злых сечах бывал -- не робел, а тут зашлось сердце: вышел на них Никита, епископ из церкви Софийской, и два священника, да диакон. Со крестами, с иконами... идут... А супротив -- весь Новгород. Ну, думаю, порешат крещёные епископа, да и нас тут... А князь молод, горяч, гневен... А тут -- стоит! и руку на рукояти меча держит. Только молюсь: "Господи, не отступись! Дай умереть христианином!" А волхв-то ярится: "Сейчас я вам всем силу свою явлю -- Волхов по воде перейду..." И ропот в толпе на епископа, что всё ближе, ближе... Ну, совсем рядом. У меня по спине, чую, дорожки мокрые бегут... Тут Глеб Святославич сорвался. Не бежит -- летит, мы за ним поспеваем, да на сторону святых-то и стали, совсем с теми и сравнялись. Глеб меч поднял и говорит: "Вот тебе -- сила твоя!" -- и рассёк ему голову. И всё! сила бесовская схлынула -- и народ присмирел... Запомнил?
Василий: Да! А что, бесы-то есть ли?
Симон: А как же -- о них сам Спаситель поминает. Он их и в стадо свиное загнал, из бесноватых изгонял... не раз. Только те, кто им поклоняются, страха Божия не имеют, о могуществе земном помышляют...
Василий: Вот и половцы -- не бесноватые ли?
Симон: Нет. Судьба им такая -- грабить и бить народ христианский. Страшная судьба. Вот это и есть -- “подставь вторую щёку”. Лучше, чтоб тебя изверги терзали, чем ты сам терзал бы кого, а за то вечно мучился... (дует на свечу). Погасла... а день взошёл -- здравствуй, Божий день! Как ты прекрасен. Но -- не навеки нам праздновать свет земной... и это печально...
Василий: Каждый так... а народ? а весь мир? Ну вот, русский мир -- не навечно?
Симон: Навечно, сынок. До конца времён, я думаю. Любит Господь Русь -- свет истины своей ей явил, и апостол Андрей то провозвестил, что быть ей святой. Значит, мученицей.
Василий: Что ж, хорошо ли -- только мученицей?
Симон: А пути Его неисповедимы. Мы только верить должны в Его правоту. Ибо как глине роптать на горшечника -- так и созданью с создателем тягаться. Когда Софию новгородскую расписывали, то Спас руку сжал-разжал, опять сжал и голос был: в руке держу великий Новгород, отпущу его -- погибнет.
Слышится шум: приближается топот множества коней. Шум нарастает, как неотвратимость. В кельях просыпаются монахи. Голоса их, тревожные со сна, звенят страхом.
1-й голос: Иоанн, спишь ли, брат мой?
2-й: Никифор, отец, проснись, беда, неверные скачут. Встань же, милый! Господи! Фома! Никита! ... Сюда, сюда, Никифор ночью помер, на молитве!
1-й: Упокой, Господи...
3-й (жарко): Иисусе! Сколько ж можно терзать нас, помилуй и спаси народ свой...
4-й (злобный): Так, так, карай их, господи, с Иезавелью ихней, полюбовницей святополковой, в блуде погрязли, сытые, свиньи довольные...
Со стороны доносится одиночный женский визг и плач ребёнка из киевского пригорода.
Василий (крестясь): Ну, началось... Половцы! Поганые! (кидается на колени перед иконой) Матерь Божья! Заступись за сирот, за беспомощных, старых, за пахарей, за купцов -- за народ свой, православный, Владычица! Всё Ты видишь с небес -- моли Сына спасти Русь! Спасти Киев! И нас, недостойных учеников Антония блаженного, святого Варлаама, монашков печерских!
Симон беззвучно молится. Шум, теперь уже сотен бегущих ног, яростные дикие крики, как дыханье горячее; хлопающие двери, кричащие, молящие о пощаде люди.
1-й голос: Отпусти! Душу мою прими, Иисусе!
2-й: Оставьте, пустите меня! я не виноват...
3-й: Блаженный он -- юродивый... Не пали, злодей!
2-й: Не жги мне волос -- больно!
1-й: Мама! Мама!
3-й: Храм горит! Пожар! Православные, храмы горят!
Симон: Встань. Беги, сынок. На! (Даёт ему Библию и свиток с летописью) Беги! Спасайся! Мономах жив -- не погибнет Лавра, долго ещё сеять свет будет в народе. А ты беги, беги.
Подталкивает его к окошку, Василий растерян, машинально встал, взял свёрток -- книгу и рукопись, но ещё не решился.
Василий (у окна): А ты?
Симон (повелительно): Беги, Господь с тобою, сынок.
Василий выпрыгивает в окошко, убегает. Распахивается дверь, на пороге Боняк, хан половецкий, с ним два половца, злобные, упоённые расправой с монахами, разгорячённые, можно -- в крови и копоти. Боняк похож на лиса, и в лисьей шапке.
Симон (спокойно): Что, Боняк, загнали тебя в степи Владимир Всеволодович со Святополком Изяславичем? Далёко загнали, к Дону? Мстить, что ль, явился? Исподтишка, к безоружным, когда никто не ждал. Подлец ты! Лучше попробуй-ка с князем моим, Единоборцем, поединоборствуй... в честном бою.
Боняк сосредоточенно срывает и топчет иконы, срывая оклады, складывает в мешок, передаёт часть половцам, с ненавистью рвёт книги.
Симон (поёт старческим голосом всё это время):
Храни меня. Боже,
Ты мой единый,
любимый
Господь!
дивным
Твоим меня уподобь,
приблизь ко святым,
вот всё, о чём молится
преданный сын.
Всех, кто Бога почтит иного,
я бегу,
я не лгу, --
их кляну имена,
они мертвы,
и их не взойдут семена
в Жизнь и Слово!
Боняк, собираясь выходить, подходит, плюёт в лицо Симону. Симон замахивается на него скамеечкой. Боняк выходит с одним из половцев. Второй, сзади, со спины, ударяет Симона саблей по голове и выходит тоже. Симон падает.
ЗАНАВЕС
Явление 4
Горница в княжеском тереме, в Стародубе. Олег, очень мрачен. Белдюз, половец молодой, сын Итляра; Иван Чудинович, боярин Олега, немолод, сдержан.
Олег (недоволен, ходит по горнице): Что? Сколько дней сидим в Стародубе?
Белдюз (похож на отца, -- копия, перебирает чётки): Тридцать три сегодня.
Иван Чудинович: Князь! Что ты так волнуешься? Бог даст, Давид подойдёт, Ярославушка...
Олег (нетерпеливо): Оставь! Святополк с Владимирком ходили на половцев? Ходили. Побили их? Побили. А я -- нет. Не верю им -- с ними не пойду. Один пойду, а с ними -- нет.
Белдюз: А как велели тебе на съезд быть -- с боярами да священниками о земле русской рядиться? Да ты, князь, удалец, кого слушать станешь?
Входит Всеволод 0легович, ровесник Белдюза, лет 18.
Олег: Молчи, поганый! Не отдам тебя -- и радуйся! Но -- молчи, постылый! Давидке Новгород вместо Смоленска дали, а он опять в Смоленск, да не прочен там... А новгородцы вольны, задиристы, Мстиславку Владимировича опять кликнули -- любят на Руси Мономахову кровь!
Всеволод (иронически, зло): Особенно Мстислава -- сына Гиды, английской королевны. Да и отец его царских кровей, греческих. Русского там только маловато.
Иван Чудинович: Князь мой молодой! Мстислав Владимирович -- крестник отца твоего. Тебе бы с ним поближе быть, чтоб не повторялась на Руси кутерьма эта, в усобицу. Эх! Ярослав-от мудрый совет да любовь, да мир завещал вам...
Олег (зло): Вольно было болтать языком -- не он расхлёбывает. Да и ты свой попридержи, или тебе мои дела не любы -- за мой хлеб?
Иван Чудинович: Я, князь, тебя люблю и кровь за тебя лил... Просто -- староват и болтнул. Прости за глупость, не обессудь (кланяется).
Всеволод: Это он, что ль, Ярослав, окаянному Святополку сказал: "Бог да судит промеж нас и да скончается злоба грешного?"
Олег: Он. Как Мономах мне сказал -- вспомнил, ну, повтори-ка?
Всеволод: Пусть Бог рассудит нас...
Олег (подходя к окну): Мрачно что-то. Да и день тёмен -- к непогоде. Кликни-ка, сынок, песельников, авось, полегчает.
Всеволод выходит. Белдюз за ним.
Что, Иванко, плохи наши дела? Так ли в Тмутаракани пировали бывало? И зачем я в эту Русь вернулся только? Ни воли, ни жизни -- всё Мономах, как бельмо на солнце ,мне посажен...
Иван Чудинович: Да и там тоже было ... крутись промеж ханов -- кто союзный, кто враг... разбери: все косые, все хитрые, сегодня -- одно, завтра -- другое. А Ростиславичи, а Давидка Игоревич? Куда как весело! Отец твой на Киевском столе сидел, и ты будешь! Кто удал как ты? Хитёр как ты? Ловок как ты? Что тебе - Мономах этот? Любят его смерды да холопы, что он нищих выкупает из плена, а князья нечто его жалуют?
Олег (качая головой): Я знаю -- его Русь любит. За что не знаю, но любит. Меня как прозвали? Гориславичем -- что горе им несу, три раза половцев наводил. А мне дела нет до Руси -- любит не любит, я своей цели добьюсь. В Киеве сяду. Цель все средства оправдает. А там и о Руси попекусь ... Как Великий Князь -- оборонять её стану, хранить ... мне с её любви что? Вот я жену как взял -- дали и взял. Никакой любви не ведал. И детей прижил, и -- ничего. Отец жену дал, Бог -- Русь, при чём здесь любовь, не пойму? Не в толк мне что-то.
Входят песельники, слуги с мёдом, закусками, ставят на столы. Красивая девка, нарядная, запевает, песельники подхватывают, одновременно играя на гуслях. Олег рассматривает жадно девку. Сильный удар грома и ещё шум, гул нарастающий. Девка замолкает, Олег недоволен.
Олег (девке): Пой, Любава, пой! Да сегодня мне одному споёшь, ночью-то! Пой, что молчишь?
Тишина насторожённая. Девка робко продолжает, окно распахивается, блестит молния. Иван Чудинович, крестясь, закрывает окно. Вбегает Всеволод.
Всеволод: Батюшка! Мономах со Святополком город приступом взяли! Теперь сюда будут! (Выбегает)
Тут же открывается дверь, входит Святополк, без дружинников. Святополк к 50-ти, сухощав, прямые светлые волосы, нервен, длинное лицо, большие навыкате, светлые глаза. Песельники, Иван Чудинович, девка поспешно выходят.
Святополк: Что, Олег Святославич, супротив Великого Князя трудно идти? Видно, против рожна-то не попрешь (садится). Из Чернигова я тебя выгнал. Ты сюда выбежал, ан я -- вот, тут как тут!
Олег (зло): Добро бы ты! А то -- Мономах. Он всему голова. Его рукой сидишь в Киеве, да он и престол уступил тебе: вече-то его кричало!
Святополк: Думаешь с Мономахом меня ссорить? -- не выйдет. Он мне нужней, чем ты, смутьян.
Олег: Ну да, нужней! Коли ты его пуще смерти боишься!
Святополк: Ну и боюсь! А ты не лезь. Страх-то не сильней выгоды. Так-то.
Входят Мономах и епископ Черниговский Даниил.
Мономах:Здравствуй, Олег! Не крови твоей хотим с Великим Князем, а зачем нам итлярова сына не отдал, на поганых не пошёл?
Олег(усмехаясь): Спрашиваешь, будто ты киевский старший князь, а не он. (Высокомерно) Оттого не отдал и не пошёл, что честь свою берёг -- договор соблюдал. Я, как ты, послов и союзников стрелами не бью. Я -- человек чести. Моё слово -- княжеское.
Святополк (спокойно): Ну, мы этого судить не станем. Город взят -- мира просишь ли?
Олег: Прошу, братья, прошу. Как не просить? Вы меня, убогого, не гоните, часть в русской земле дайте -- хлеба не лишайте, всё одного мы рода люди.
Мономах: Никто тебя и не гонит. На съезд лишь будь! (Епископу) Говори, святой отец.
Даниил: В Чернигове, на вече, решили тебя оставить князем, со стола не сгонять. Но -- только если ты на съезд княжеский поедешь, урядишься с князьями, с боярами, со священниками о русской земле, погаными раздираемой, и как их
бить-изгонять. Не поедешь -- не видать тебе Черниговского стола, как своих ушей.
Олег: Поеду, братья! Поеду! Во всём в вашей воле буду! Не выйду уж.
Даниил (протягивает крест, сняв его с груди): Целуй на том крест!
Олег целует крест, крестится, лезет целоваться со Святополком. Пока они целуются, Мономах выходит.
ЗАНАВЕС
Явление 5
Широкий открытый берег Клязьмы. Два боевых стана напротив друг друга. Действие -- в стане Мстислава Владимировича Новгородского, в его походном шатре. Вход открыт, полог поднят совсем, поэтому из шатра всё видно: на большом расстоянии лагерь Олега. По лагерю Мстислава ходят вооружённые люди, переговариваются, кони не рассёдланы.Много стягов с обеих сторон. В шатре Мстислав, 21 лет, белокур, высок, крепок, ясное открытое лицо, великодушен и умён; монах Василий, летописец.
Мстислав (смотря на стан Олега): Знаешь, Василий, гадко мне! Даже до
тошноты -- так гадко, тяжко, сердце стонет, как ветер весной.
Василий: Молись, Мстислав Владимирович! Молись. Душу Господь успокоит один, никто другой не может. Что я скажу, как утешу тебя, князь? Нет Изяслава Владимирыча .... нет, и никто его не подымет. Только Господь -- спасёт его, утешит тебя, пошлёт вам встречу... блаженство...
Мстислав: Есть у меня и ещё братья. Но покойницы матушки моей, он да я сыновья только.
Василий: Как Иосиф и Вениамин. Было это уже. И будет. Всё было, князюшка, и всё будет. Нет ничего нового под солнцем.
Мстислав: Зачем же жить?
Василий: Чтоб каждый прожил жизнь. Дойдёт до сути -- любви и познанья -- счастье его. Останется на алчности, жестокости, мести -- горе ему!
Мстислав: А кто не дожил? Как брат мой?
Василий: Смотря до чего. Главное -- дожить до любви, прощенья, мудрости. Все мы во власти Господней. И потом, князь мой милый, не сдержался ведь он, не стерпел, не задумался...
Мстислав: Ошибся, да? это -- что ли? Ну, ошибся. Но не все же ...
Василий: Гибнут? Князья чаще. А впрочем (крестится) и святых не щадят...
Мстислав: Ты сирота, ведь? Тебя учил, в люди вывел Симон?
Василий: Я безродный. Отец из смердов был, в полон угнан, мать с грудною сестрой в избёнке нашей поганые зарубили, а я спал на сене, годков был семи, ну и спасся... (тихо) Я знаю, как это -- дорогого потерять ... самого единственного. У тебя есть братья, отец... У меня только он был.
Мстислав (подходя): Как же ты решился?
Василий: Я знаю, что он спасен, и я увижу его. Я знаю, что я должен дописать летопись. Сам знаю, изнутри. Вот и всё. Он не добежал бы -- он стар. Я еле спасся.
Мстислав: Ну, хорошо. Всё было, всё будет... А зачем тогда метаться, усобничать, с крёстным отцом драться?(Кивает на лагерь Олега)
Василий: Изяславу он, чай, тоже крёстный? А убил его. Не пожалел? Слово нарушил -- убил?
Мстислав: Я не мщу, даже и за брата. Только за землю русскую. Или мне за неё не отвечать пред Господом?
Василий: Тебе как и любому холопу. Одинаково. А вот это тебе --
Господь мой! Силою Твоею
возвеселится царь,
и радостью своею
спасённый полон государь...
Двадцатый псалом. Я не учу тебя -- это истина. Напоминаю, хочу, чтоб ты сам дошёл, люблю тебя, Мстислав, росли вместе... и ты -- князь Новгородский, сын Мономаха, надежда Руси.
Мстислав: А должен ли я драться с Олегом Гориславичем, не сказал ты? Четыре дня тут стоим, а боя нет как нет. Ни он, ни я не начинаем...
Василий: Он крест целовал? А исполнил? Нет. Изяслава за Муром убил. Ростов, Суздаль захватил. Кабы не новгородцы с Добрыней Рагуйловичем, и мира б с тобой не заключал. Опять -- нарушил, сюда пришёл. Подлый он, подлый человек, фарисейской закваски. Будет бой, сеча жестокая (торжественно, взволнованно) и пошлёт тебе Господь победу и жизнь!
Мстислав: Откуда знаешь?
Василий: Знаю, князь.
Мстислав (радостно): Верю тебе, Василько -- чистая душа у тебя. И ум ясен. Счастлив ты!
Василий: Ну уж? Чем это? Сиротством, что ль?
Мстислав: И этим. И монашеством.
Василий (смеётся): Ну, уж из такого мужа, как ты, монах бы не вышел!
Мстислав (тоже смеётся): А из тебя воин вышел бы?
Василий (серьёзно): Уж и не знаю. Это по обстоятельствам. Апостол Павел тоже воин, Божий. А нынче может и я в бой пойду (опять смеясь), вот хоть с твоим мечом! А усмирить его надо! Не победишь его, князь, чтоб он слабость свою почуял, униженность, он не станет рядиться с отцом твоим, ему закон силой внушить надобно! Сам он закона не примет, хочет в беззаконии жить -- таков он человек есть...
Неслышно подошёл Всеволод 0льгович, входит в шатёр. Василий выходит.
Всеволод: Здравствуй, брат мой, Мстислав Владимирыч Мономах!
Мстислав (вздрогнув): Ишь, как ты подкрался, незаметен, тих. Ну, здравствуй, коль пришёл. С чем пожаловал, Всеволод Ольгович?
Всеволод: Брат Вячеслав к тебе пожаловал с половцами Кунуя? Злой будет сеча... за Изяслава Владимировича.
Мстислав (гордо): Я за брата не мщу, это дело пусть Господь судит. Я за правду пойду и пусть Бог рассудит нас.
Всеволод: Гулял я тут, в лесу, ягоды ел, ну, дай, думаю, зайду к братцу, может, вдругорядь и не свидимся. Кто-то будет первым в русской земле, ты или я?
Мстислав: Пусть старший будет первым. Как по закону дедов положено.
Всеволод: А старший -- ты. Ясно.
Мстислав: Не я. Закон. Пусть закон царит. Я за закон.
Всеволод: А я -- за силу. Заносчив ты, братец. Только я-то твоего брата не губил. Со мной что так суров?
Мстислав: А ты -- вероломен. В батюшку родимого. Или невестки моей, Всеславы, не домогаешься, подлец?
Всеволод (выходя, тихо): И ты ж -- в своего... Что ж, даст Бог -- в бою сочтёмся и за эти слова (уходит).
Мстислав надевает доспехи, выходит. Видно, как в обоих станах собираются к бою. Поднимают стяги, считают людей, рассматривают врагов и т.д.
ЗАНАВЕС
Явление 6
Мономах один в низкой горнице. Ночь. Глубокая тишина. Кивот с иконами над столом. На столе светильник, свиток пергаментный развёрнут, ковш с квасом, рядом со свитком чернильница, перья. Мономах ходит по комнате. Ему тесно, душно. Расстёгивает кафтан, мантия лежит на скамье. На другой скамье -- шкура покрыта одеялом, подушка... Мономах пьёт квас, садится, снова встаёт, подходит к столу, берёт свиток, читает, не глядя в него...
Мономах: Долго сердце моё печальное боролось с долгом христианским, прощать и миловать повелевающим. Бог велит братьям любить друг друга; но самые умные деды, самые добрые и блаженные отцы наши, обольщаемые врагом христиан, восставали на кровных... Пишу к тебе, убеждённый твоим крёстным сыном, который молит меня оставить злобу для блага земли Русской и предать смерть его брата на суд Божий... И в самом деле, дерзнём ли отвергнуть пример божественной кротости, данный нам Спасителем, мы, тленные созданья? Ныне -- в чести и славе, завтра -- в могиле... и другие разделят наше богатство. Вспомним, брат мой, отцов наших: что они взяли с собою, кроме души? Для неправды века сего суетного убили дитя моё во цвете юности. Сказать бы тебе как Давиду: “Аз знаю грех мой, предо мною есть, вижу” ...
Мономах снова встаёт, снова садится, задумывается, начинает читать, негромко, внятно, ровно, не повышая голоса, переживая читаемое:
Люблю тебя, Господь мой, крепость,
твердыня мира, дом родной.
Скала моя, мой аналой,
с тобой страшиться ли? Нелепость.
Ад пытался мне ноги опутать цепями,
сети смерти стараясь накинуть уже,
и к Тебе я воззвал, и своими руками
Ты избавил меня. На высокой меже
я стоял, слыша гнев Твой, всевластный
Господь воинств, и глас был тот гнева ужасней:
то земля всколебалась,
огонь исторгая, -- отверз Ты уста,
наклонил небеса
и сошёл; мне казалось --
херувимы на ветреных крыльях
понесли Тебя, Боже, сквозь мрак,
и сиянья бежали небесным воскрыльем,
и блистал пояс славы Твоей -- зодиак.
Стрелы молний пустил,
словно гром возгласил,
основанья вселенной Твой гнев обнажил;
и Ты руку простёр с высоты,
и избавил меня от всей силы врагов,
был опорой мне Ты,
разбивающий ковы оков.
Ибо я Тебя чтил и, бояся грешить,
жил, внимая Тебе, как Ты мне заповедал,
ибо я не умею Тебя разлюбить,
и Тебе я всю правду души исповедал.
Ибо с чистым Ты чист, а лукавым воздашь
по лукавству, спасая невинных,
Ты надменных суду своей правды предашь,
в лжи, корысти и злобе повинных.
Просвещаешь Ты тьму,
свет и щит мой -- Господь,
верю свято тому,
что Господь -- мой оплот,
непорочны пути Его, чисты слова,
крепость всем, в ком господняя правда жива.
Кроме Бога -- кто бог?
Кто защита ещё?
Победить мне помог,
наполняет Он сердце моё.
На высоты воздвиг,
укрепил мои руки,
чтоб медные луки
сокрушил я. Им жив и велик.
Ты шаг расширил мне, враги
бегут и падают мне в ноги,
они вопят к Тебе, но их шаги
не разобьются о Твои пороги.
Ты их не слышишь и не внемлешь,
хотя Ты мир собой объемлешь.
Под ногою моею они -- только грязь,
пред лицом моим прах, возметаемый ветром,
я с Тобой не могу ни устать, ни упасть,
смял мятеж Ты пристыженных вепрей.
И главою народов восставил меня,
и трепещут иные меня племена,
Жив господь! Мой защитник!
Спасенье моё!
избавленье моё --
это Ты, Ты светильник
Добра, да прославится имя Твоё!
Переводит дух. Где-то в середине псалма вошёл Василько Ростиславич -- чуть за тридцать, крепок, ладен, чернокудр, большие серые глаза, густые брови, прямая осанка, с большим чувством достоинства.
Василько(радостно, негромко):
Творящий милость помазаннику Давиду
в его потомстве, в нём самом вовек,
Тобою жив и счастлив Человек,
не дашь Ты правого в обиду!
Мономах (оборачивается, очень радостно): Это ты, Василько! Как ты догадался войти, ведь ночь! Милый ты человек, сердце у тебя умное, а ум добрый. Если б не ты, на кого б я и надеялся в этой жизни.
Василько: Ну, что ты, князь, что ты! Полно! Разве я один верю тебе -- тебе Русь верит, ты надежда и защита униженных, обездоленных. Пленных спасаешь, смертью никого не казнишь, поганых бьёшь! Знаешь, я тоже стал без тиунов, сам судить, тяжбы разбирать, хочу всё сам, как Мономах, делать!
Мономах (улыбается): Стеснено было сердце моё, князь, а теперь прошло -- от улыбки твоей. Видно, нет больше счастья, чем единомыслие в брате.
Василько (замечает письмо): Олегу Святославичу?
Мономах: Ему. Вот (читает): Покайся пред Богом и ко мне напиши грамоту с послом или со священником без всякого лукавства: возьмёшь добрым порядком свою область, обратишь к себе моё сердце. Богу известно, что я желаю добра земле и братьям. Да лишится навеки мира душевного, кто не желает из вас мира христианам. Ты знаешь -- не боязнь, не крайность вынуждают меня писать, не по нужде я пишу, а для своей души -- она мне дороже целого света ...
Василько: Так, князь, всё так. А только смирит его не правда твоя, а что Мстислав его разбил на Клязьме, что в Смоленск его не пустили, в Муроме заперся, из Мстиславовой милости сидит. Сила его принудит слушаться. Не крестное целованье, не честь, не совесть, не разум -- сила. Он только силу знает. Больше ему не дано. Ну, да Бог с ним! А ты что ж, совсем всё ему прощаешь?
Мономах (помрачнел): Что сказать тебе, Ростиславич! Люди разные. Вот ты такой, а братья твои, Рюрик и Володарь, другие, а Олег третий, а я -- четвёртый... Снежинки разные, не то что люди Господней волей! Есть закон любви -- это закон Христа и закон отцов. Это закон жизни. Я хочу их совместить в своих деяниях, как князь храню Русь, но в законах, не хочу их преступать. В бою вольней -- почитай семьдесят, что ли, раз я с погаными бился. Знаешь, что прав, и бьёшься. А тут - дитя моё убили, любимое. В усобице погибло. А Олег этот сколько раз предавал!
Василько: Тебе не кажется, что умри он, ну, хоть погибни в сече -- лучше б стало?
Мономах: Нет, Василько. Другие-то многие ли лучше? Вот кабы найти способ от усобиц Русь избавить, совсем, навсегда, я бы счастлив был! А так -- делаю, что могу. И ты делай.
Василько: Я хочу на ляхов пойти, а потом на болгар, славы искать Руси и себе, а главное -- на половцев!
Мономах: Хорошо! И пойдём! Я опять на них собираюсь. Только, понимаешь ли, помириться для того всем надо, чтоб сообща выступать, сообща-то мы непобедимы! (Вздыхает) Вот зачем я и смерть сына забыл -- это мой долг (Сжимает кулаки, ходит по горнице). Я его заставлю на съезд в Любеч быть, чтоб урядиться о земле, и на половцев идти. Хватит им жечь города, вытаптывать сёла -- это проклятье какое-то за грехи наши. А мы опять грешим, а им пересчёту, агарянам, нет, идут, и идут, и идут. Помнишь, как Святополк окаянный трёх братьев перерезал?
Василько: Помню. Каюсь, ты прав, окаянные были, есть и будут всегда. А половцы найдутся. Где ж конец? Выход? Чтоб раз и навсегда покончить...
Мономах: Наше дело трудиться, Василько, но не дано будет увидеть плоды трудов наших.
Занавес
Действие 2
Явление 1
Великокняжеский терем в Киеве. Богато украшенный зал. Недавно закончился пир. Отроки князя убирают посуду со столов. Входит Святополк. Он мрачен, погружён в себя, садится к столу, ждёт, нетерпеливо и нервно взглядывает на двери. Все отроки выходят. Вскоре после них является Давид Игоревич, князь Владимиро-Волынский, высок, сутул, худощав, ещё молод, подозрительный взгляд, густые брови, чёткие черты лица, недоброго и тёмного.
Давид: Хочу с тобой поговорить, брат. Ты видишь -- я остался.
Святополк: Вижу. Хмур ты -- молчишь. Да я знаю, угадал, что скажешь, Давид!
Давид (садится напротив): Мы одни?
Святополк: Одни. Чай, под столом некому быть, иль в сундуке? Может, за образами? Впрочем, домовой-то уж слушает, верно.
Давид: Домовому хорошо у князя Киевского жить, за печью -- всё знает, больше нас, грешных, братьев твоих младших...
Святополк (с усмешкою): Я от братьев не таюсь. Давеча в Любече, на съезде, всё как есть говорил, как на духу. А вот ты -- не всё, коли ко мне заехал, не пировать же послезавтра, на именинах моих, в Михайлов день. Что-то таишь на сердце, князь, думу глубокую.
Давид: Таю. Да и ты не угадал её. (Горячо) Мономах съезду -- душа. Его дело, его мысль, его решенье. Сам посуди -- он ли тебя посадил или вече? Не обессудь, брат, за правду -- всё скажу, что мыслю, ибо скрываться ныне -- поздно будет.
Святополк (вставая, расхаживая по горнице): Какая ещё есть правда, кроме той, что три дня тому назад, в Любече, все повторяли князья русские, крест пресвятой целуя? (Подходя к Давиду вплотную) "Если теперь кто-нибудь поднимется на другого, то мы все -- на зачинщика, и крест честной, на него же, и вся земля Русская." А?
Давид: А та, Святополк Изяславич, что как Любечского съезда -- Мономах душа есть, так и земли русской, его рукой сидишь ты на киевском столе старшем. Вот она правда-то, горька есть.
Святополк(отвернувшись -- тихо): И что из той правды следует?
Давид (вставая, отходя к окну, отвернувшись): А то -- что не может он киевского стола не желать. А ему ли, кого вече киевское по отце его Всеволоде Ярославиче, выкликало единогласно, не взять его? Ты мешаешь.
Святополк (яростно): Не верю! Не стал бы Мономах съезд собирать, добиваться, сыном жертвовать, чтоб поклялись все в союзе, любви братской, долге княжем -- Русь хранить. Не таков он человек есть.
Давид (тихо): Какой такой человек? Все люди одинаковы. И не один человек за власть сыном жертвовал и душою тож. Я так зрю: я бы мог, и другой -- может. А что слава о нём идёт -- про честь его да совесть -- так не сам ли он её распускает, да обстоятельства ему на руку всегда, -- вот и весь сказ. Никого за ним на Руси не видать. (Поворачиваясь к Святополку, резко) Кто убил брата твоего, Ярополка Изяславича, князя Владимира моего, Волынского?
Святополк (присвистнув): Ишь, куда тебя понесло, братец любезный, дяди моего, Игоря Ярославича, сынок единственный. Вона что!
Давид: А кто с Васильком Ростиславичем Теребовльским ныне в Михайловом монастыре ночует, ведаешь ли?
Святополк: Василько в Киеве?
Давид: Ныне въехал, возвращаясь из Переяславля, от Мономаха своего дорогого, с того берега Днепра к себе, в Теребовль Червенский...
Святополк: И что?
Давид (подходя к нему, страстно, тихо): А то, что Лазарь, боярин мой, там был, позавчера, и все их разговоры вызнал.
Святополк: Откуда ж?
Давид: Домовой, видно, рассказал, вместе за печкой схоронились!
Святополк: Болтай боле! Так и я ж тебе поверю, как ты мне открыл, где Лазарь-то слушал...
Давид: А вот что постановили они... Васильку -- мой город, Владимир, за который был убит брат твой, Ярополк, -- Нерадцем, отроком Ростиславичей ...
Ну, а Мономаху -- Киев. Сам о своей голове мысли, коли вместе не хочешь...
Идёт к двери. Входит Владимир, отрок, юный дружинник Василька.
Отрок: Князь Святополк Изяславич! Я к тебе от Василька Ростиславича, князя моего... Он молится в Михайловом монастыре, я поклон принёс, он завтра будет после обедни к тебе.
Давид (быстро): Тебя как звать?
Отрок: Владимиром.
Давид: Лжёшь! Ты -- Нерадец, убивец князя Ярополка.
Отрок: Отца моего и правда так звали, как ты говоришь, я -- его сын.
Давид: Видишь, Святополк -- брат твой не отмщён, а сын убийцы -- его отрок ближайший.
Выходит. Отрок спешит уйти за ним. Святополк один.
Святополк (подходя к иконе): Господи! Ужели это истинно? Господи, боже мой! Что же делать-то, что мне делать? (Отходит от икон) Владимир мог, мог. Он чёрт, сильный, умный. Он всё мог. А зачем же стол уступать? Зачем сразу не сел? (Отирает пот) А! Знаю! Знаю! Если б он первый сел -- быть усобице. А он усобиц не любит. А так -- убить меня, убрать... и Киев брать, по мне, брате, значит. По закону. Вот она -- законность его! Что решить, как быть? (Кричит) Путятка, Добрынька, сюда! Ко мне! (Входят заспанные отроки.)
Завтра поутру, до обедни, собрать ко мне бояр больших, на совет, пусть будут.
Явление 2
Та же горница. Раннее утро. Святополк просыпается на лавке -- одетый спал, встаёт, тянется, ему неловко, нехорошо, муторно. Спешит к окну, раскрывает его.
Святополк: Тьма. Грудень уж. Студёно. Ишь, как выморозило горницу. (Закрывает окно) Господи! Господи! Что ж это будет со мною?!? А ну, как правду Давидка болтал -- Мономах злое замыслил? Погубит меня. Да пусть только скажет (озирается испуганно), я отдам Киев, не пожалею. Голова-то мне моя дороже всего...
Входит Давид.
Давид: Что? Не спал?
Святополк: А ты? Что так смотришь? Не видал? Да и что пожаловал в рань такую? Что ты -- сторожишь меня? чего ждёшь?
Давид: Там бояре твои собрались -- думать. Что им сказать?
Святополк: Пойди, скажи им всё, что мне говорил. Скажи, я велел. Совета прошу у них -- что мне делать, как быть? Но сам -- молчи. Жди, что скажут.
Давид выходит. Входит Даниил, епископ Черниговский.
Даниил: Здравствуй, князь. Что так бледен?
Святополк: Василько -- где?
Даниил: Вчера был в монастыре Михайловском, молился. Вернулся ночевать в стан свой, за город.
Святополк: А что игумен, нечто его не оставлял ночевать?
Даниил: Оставлял, да он не хотел.
Святополк: Что ж он по-людски к дяде не заехал, ко мне? Или не уважает меня? Или старое всё помнит? Креста не целовал на дружбу да любовь? Может, замыслил худое что...
Даниил: Нет, князь. Василько не таков человек. Крест целовал по правде -- старое забыть. Я тебе поручусь за него перед Господом Богом.
Святополк: А мне что с твоего поручительства -- ты Мономаху близок. Он что велит -- то клятва твоя и есть.
Даниил (возмущён): Я своей совестью не торгую, князь. У меня свои мысли, и, коли я ручаюсь, так это я ручаюсь. Между мною и Господом моим князей нет.
Святополк: Слова! Слова всё! Да и за что тебе отвечать? Это мне каждый шаг обмысливать надобно.
Входит Давид, шепчет что-то Святополку. Даниил встаёт уйти.
Святополк: Говори, вслух ему говори. Я не таюсь епископа, Мономахова друга.
Даниил: Он твой брат, твой друг, князь. Мне он какой же друг.
Давид: Бояре решили: сам думай. Но если голова твоя в опасности -- спасай её. Виноват он -- казни его, а казнишь невинного -- Богу ответишь.
Даниил (потрясён): Что это вы задумали? Уж не против ли Василька Ростиславича?
Давид (грозно): Упредить его хочешь? Эй, отроки!
Входят три отрока.
Давид: Отведите святого отца ко мне в горницу помолиться, а как скажу -- выпустите. Да попочтительней будьте -- епископ он и мой гость.
Даниил (идя пред отроками): Я иду! Только Господь со мною да будет -- я на вас свидетель в сём деле (уходит).
Давид: Я ныне два раза его звал от тебя -- погостить. Не хочет. Некогда говорит, дома ждут. Если здесь не слушает, станет ли в своей волости тебя слушать, суди сам.
Святополк: Пошлю-ка позвать его хоть навестить (выходит).
Давид: Колеблешься ты, Святополкушка! Нерешителен, да властен. Подл, да не твёрд. Не вышел ты и в батюшку -- тот и твёрже, и властней, и решительней. Эх ты, соименник окаянного Святополка Владимирыча!
Возвращается Святополк.
Святополк: Послал. А его отрок где?
Давид: Стерегут. Вчера сразу я и велел стеречь.
Святополк: Резки с ним были -- предупредит он Василька-то, если выбежит. Знаешь ли, что они мне про Владимир говорили, он да Володарь?
Давид: Что ж?
Святополк: Их, де, дед, старший сын Ярославов, Владимир Ярославич, и они, значит, по старшинству, все права имеют и только по благородству их не добиваются всегда. А Владимир -- их город, и ничей больше. А Ярополк-то и погиб... их рук дело...
Входит Василько Ростиславич.
Василько (крестится на образа): Дядьям дорогим -- радость.
Святополк (идя к нему, целуясь): Что -- не шел? Я зову -- он не идёт, не хочет, что ли? Василько -- любимец Владимира Мономаха -- мне дорогой уже тем. Я жду, зову, а он не -- идёт и не идёт.
Василько:Я, правда, спешу домой -- на ляхов в поход собрался, шалят они в моей волости.
Давид: Именин-то уж дождись, Михайлова дня... Попируем...
Василько: Нет, не могу. Вот навестить пришёл.
Святополк: Угощу тебя, сынок. Сейчас пойду присмотрю, чтоб всё лучшее подали, сам распоряжусь (выходит поспешно).
Давид (то бледнеет, то краснеет, не смотрит на Василька): Пойти помочь ему, что ли... Да, лучше -- позвать его. А ты с ним потолкуешь (выходит поспешно).
Василько (открывает Библию, читает): "А я говорю вам, что всякий, гневающийся на брата своего напрасно, подлежит суду, кто же скажет брату своему "рака", подлежит синедриону; а кто скажет "безумный", подлежит геенне огненной..."
Входит быстро его отрок, сын Нерадца -- Владимир
Отрок: Князь, дорогой мой! Замыслили они погубить тебя.
Василько: С чего ты взял? Да и откуда ты?
Отрок: Я вчера хотел тебе сказать, да следили за мной. Поминали про отца моего -- что убил, про месть. На тебя они, иначе зачем бы заперли меня?
Василько: Не может того быть. Они крест на днях целовали. Ты спутал что-то. Проспись!
Отрок: Беги, князь, беги. Грех готовят большой, злое замышляют.
Василько: Ступай отсюда. Стану ли я слушать слугу на князей, дядьёв своих двоюродных? Отцу -- братьев. Да ещё после Любеча! Нет... (Крестится) Не верю. Отдамся на волю Божию -- а бежать не побегу.
Входят конюх Святополка и его отроки. Кидаются к Васильку, заковывают его. Отрок Владимир пытается его оградить. Его закалывают на месте. Василько, конечно, долго сопротивляется, но он скован. Его уводят. Отрока выволакивают. Вся сцена без слов.
Явление 3
Возвращается Святополк, задумчив, тут же за ним -- игумен Михайловского монастыря Иоанн, взволнован крайне.
Иоанн: Князь! Где епископ Черниговский, Даниил?
Святополк: Почём я знаю? Киев-то велик.
Иоанн: Мне известно, что он у тебя на дворе. Вели его привести. Или несдобровать тебе -- уличу теперь же во всём, в корысти твоей, потворстве роскоши да и в злобе сына твоего Мстислава, который монахов мучил, святых терзал, змей лютый, -- за золото варяжской пещеры... Не миновать ему стрелы предсказанной... Божий суд есть! Есть!
Святополк (устало, опустошённо, чуть повысив голос):Выпустите Данилу! Пусть сюда будет. Что тебе неймётся, святой отец? Мало я, что ли, на монастырь твой даю? Весь скот из полона половецкого, а утвари сколько греческой передавал?
Иоанн: Нет в тебе Бога. “Отойди от Меня, сатана! Ты Мне соблазн, потому что думаешь не о том, что Божие, но что человеческое...” “И ещё говорю вам: удобнее верблюду пройти сквозь игольные уши, нежели богатому войти в царство Божие.”
Входит Даниил.
Иоанн: Что сделали с тобою изверги рода человеческого, эти окаянные, губящие землю русскую своими счётами да рассчётами да властолюбием?
Даниил: Жив я, здоров, Иоанн. Да и не мне здесь жертвой быть -- гостю твоему, князю Васильку Ростиславичу. Я свидетельствую во имя Божие -- погубить они его решились, оклеветали безвинного.
Иоанн: Кто -- они? Кто -- злодеи?
Даниил (указывая на Святополка): Один -- пред тобою, другой Давид Игоревич. Затем и меня заперли, чтоб молчал до поры до времени.
Иоанн (подступая к Святополку): Где Василько? Отпусти его -- побойся Бога. Или ты позабыл -- не вечен человек не земле, не всё ему во плоти гулять, настанет грозный час смерти. И князья власть с собой не возьмут, а станут “первые последними и последние первыми.” Ибо лежал нищий Лазарь у дверей вельможи, прокажённый, несчастный, молил о корке хлеба. А умер -- и вот на лоне Авраамлем возлежит за терпение, за смирение, духа нищету... И богач умер, попал в геенну, гордец. Молит Авраама о капле воды, чтоб Лазарь принёс смочить ему рот. А что ему Авраам-то сказал, помнишь ли? -- Ты получил своё в жизни доброе, а Лазарь злое, нынче же он здесь утешается, а ты страдаешь. Не быть бы тебе, Святополкушка, богачом тем, Васильку -- Лазарем.
Даниил: Отпусти его. Ручаемся за него мы. Не замыслит на тебя худого... Отпусти, князь. Ради души своей.
Святополк (бледен, потен, опускается на скамью): Отпущу, сей же час отпущу его. Только идите с Богом! Оставьте меня! (Священники выходят). И правда --
отпустить бы! Для души-то. И отпущу! Разве я -- злодей, изверг? Душегубец?
Отпущу... (Повеселел, бодр)
Входит Давид.
Давид: Ну, решился, на что?
Святополк: А, коли всё -- выдумка твоя? Вспомни о Боге, Он всё ведает, всё видит, в душу глядит, в мысли. Сердцевед Он.
Давид: Кликуша ты. Что -- опять колеблешься? Быть тебе без головы. Как брата твоего, Ярополка, порешат, где-нибудь в повозке, ножом в бок, рукой холопьей. То -- и заслужишь. Не князь ты, не витязь -- баба.
Святополк: Замолчи! Что делать с ним?
Давид: Не убить, так хоть ослепить его. Он силён, предприимчив, молод, умён, Мономаху -- соратник. А слепой, что он сможет? Полки без глаз не поведёшь ведь...
Святополк (отшатнувшись): Ослепить?!? Да в своём ли ты уме? Никогда на Руси подобного не бывало.
Давид: До того, как что-то случается, его и помину не было. А случится -- и привыкают, имя дают. И поминают -- в острастку.
Святополк: Нет. Я отпущу его. Я не убийца.
Давид: Так отдай его мне! Я -- на себя грех беру! Мне выдай его! Я виновен буду! Ответ -- мой. Ненавижу его я! Удал очень, красив, смел, заберёт мои города -- хлеба меня лишит, в Тмутаракань опять выживет, вон. Не я его, так он меня. Отдай мне ...
Святополк: Что ж, бери, пожалуй... Только зла не причиняй, -- я не ответчик в этом деле, с моего дворато ты долой, да поскорей! Вон!
Давид поспешно выходит.
ЗАНАВЕС
Явление 4
Василько в темнице. Ходит, опираясь на стены,
ощупывает лавку, прежде, чем сесть на неё. Садится, но сразу встаёт, идёт, держась за стену, к окну, безошибочно -- к свету, пробивающемуся тесную, но неплохо обставленную комнату. Стоит перед окном. Глаза завязаны плотной повязкой. Звук отпираемой двери,
тяжёлый, грубый. Входит кто-то тёмный.
Василько (не оборачиваясь): Кто ты? От Давидки? От дядюшки любезного? Что так несмел? Встал в углу и не шевелишься... (Медленно направляется к нему, держась за лавку, за стены, спотыкается, падает грудью на стол, так лежит некоторое время, борясь с собой, содрогаясь от сдерживаемых рыданий.) Говори, что надо? Мало ему глаз моих? Хочет жизнь? Что ж не берёт -- его воля. Да только есть у меня брат -- Володарь Ростиславич, отомстит он за глаза мои и за боль мою -- за униженье... А- а - а, верно, Владимир Всеволодович узнал, что надо мною надругались зверски и ведёт полки отмстить злодею Святополку. Точно! Знаю я его -- он не стерпит несправедливости, с подлостью сосчитается, в расчёт не возьмёт ничего, а за человека оскорблённого вступится -- такая у него душа,
у Мономаха, он один и есть лишь труженик, страдалец за землю русскую, остальные
-- поедом её едят, себе рвут по кускам. Но -- нет ... Ошибается Давидка --
(встаёт) не стану я просить за него князя Владимира Мономаха, ни за Святополка
проклятого -- пусть получат своё в этой, здешней жизни. А там -- и Божий суд приспеет!
Василий (он одет как и прежде в монашеское платье, тихо плачет): Это я, Василько Ростиславич, я, Василий, монах киевопечерский, к тебе... Ты ж не знаешь, не помнишь, а видал, верно, меня у Мономаха в Переяславле?
Василько (горячо бросаясь к нему, спотыкаясь опять, поддержан Василием): Ты -- от него?
Василий: Нет, князь. Я сам был во Владимире Волынском, здесь, по церковным делам, и вызвался переговорить с тобой -- утешить. А главное, сказать тебе: Мономах плакал, узнав о содеянном, сказал, что такого на Руси злодейства не бывало, он кликнул Олега Гориславича и братьев его, и все они, ужаснувшись такому предательству крестного целования, Киев обложили -- на Святополка поднялись, как клялися в Любече.
Василько (горько): Я знал это. Теперь Давид мучить меня станет, условия ставить. Что ж, Василий, он просил тебя передать мне?
Василий: Он хочет, чтоб ты просил за него Мономаха -- оставить ему волость, с избиеньем на Волынь не идти...
Василько: А ты что думаешь об этом? Сам?
Василий (твердо): Я мыслю так -- крови друг друга русским боле не лить. Не терзать земли, не рвать. Тебе ж (вздыхает) просить Мономаха за своих злодеев, чтоб не мстил за тебя -- не то кровью землю князья снова зальют. Ты -- сильный, смелый, умный, добрый. Тебе -- много дано, многое с тебя господь и спросит. Я потому и взялся с тобою говорить, что верю -- ты землю русскую жалеючи, крови христианской лить за себя не захочешь ... (Тихо) Хотя, конечно, обида твоя страшная, безвинная... Но ведь зло порождает зло -- сколько усобиц было... И кто в какой виновен, пойди, разбирайся. Что вы Ярополка убили с братом -- я не утверждаю, не ведаю, а что вы его ненавидели, и убийца его к вам сбежал -- все знают. А ненависть родит ненависть, и нечестие творит нечестие. Ты должен это понимать, Василько...
Василько (взволнован): Зло родит зло -- так. Но очи-то мои кто мне назад вставит?
Василий (уверенно): Господь за них ответа спросит с злодеев в день суда. Веришь ли Господу? Он не оставит -- рассудит по чести. Он справедлив один, кто справедлив и истинен, как Он?
Василько: И это так. Когда плоть скину, аки кафтан, или рубашку мою окровавленную, так стану мыслить, как говоришь ты, до конца. А я не могу ещё... я ведь не зрю ничегошеньки!
Василий: Есть у тебя, князь, другие очи -- духовные, и ими ты больше зрячих узришь.
Василько: Садись, монах. Исповедуюсь тебе -- всё скажу -- дело ты говоришь. Да мне-то больно, душе-то больно!
(Василий садится. Василько стоит, опираясь о стол, Вскоре -- их не видно. Большая половина сцены свободна, и на ней происходит всё, о чём говорит Василько.)
Василько: Мне снится одно и то же, и часто, монах, чуть не через ночь. Всё вижу, как это было со мной. Расскажу -- легче станет, тяжёл крест на плечи пал, знаю: один понесу, а вот рассказать хочу -- полегчает мне! Смирил меня Господь! За высокоумие моё смирил. Истинный крест (широко крестится), не замышлял я на них ничего. Хотел искать славы
Руси и себе -- ляхов бить, болгар дунайских смирить да на землю привесть -- посадить за набеги. А главное, идти на половцев -- честь с Мономахом делить! Он ведь золотым шеломом Дону испил!
Василий (тихо): Ты хотел рассказать, как это было. Подробно скажи -- я всё в историю свою напишу -- вот какая неправда делается за власть по наветам, когда Бога человек изгоняет.
Василько: Зачем писать, монах? Люди жили, живут и станут далее жить неправдой, до конца времён. Правда, сам же ты сказал, только у Господа Бога... нет её в сердцах людей. Вот держится земля наша вся доблестью и честью Мономаха, а не станет его, тогда что?
Василий (взволнованно): Мы не знаем, что Господь уготовал земле нашей -- быть ли святой мученицей... но я всё напишу. Ибо вижу -- были, есть и будут такие, как Мономах -- и они от Божьей правды не отстанут. Пусть на них все силы зла -- души не сгубят. Ими сильна земля русская станет: мучениками, угодниками, как ты... Тружениками за добро, как он. (Хрипло) Говори, князь!
Василько: Так это было.
Василько и Василий в темноте. Действие происходит на свободной части сцены. Отвезли меня в ночь, в оковах, на телеге в Белгород -- Туряк, Лазарь, Василь, Берендиовчарь, торчин родом. Ввели в избу. На свободном пространстве сцены -- бедная изба.
Василько (в оковах, с ним овчарь. Он точит нож): Дайте хоть воды, звери! Коли есть не даете...
Входит Лазарь.
Лазарь: Есть? Что ты, что ты, князь, перед тем, что мы делать станем, есть нельзя -- по большой нужде потянет (смеётся). А лучше и не пить.
Василько (обеспокоен): А что ж вы делать сбираетесь? Зарезать меня, что ли? Как барана?
Лазарь (спокойно): Хуже, князюшка: зенницы выколоть, чтоб ты света Божьего не видал боле...
Наскакивает на Василько, тот сопротивляется яростно, хоть и связан. Беренди, проверив, остёр ли нож, бросается помочь Лазарю.
Василько (отбросив их, кричит диким голосом): Помогите ради Христа! Кто-нибудь, люди добрые! (Крик переходит в рыдание, в рёв. Затем, он замолкает, чтоб
не тратить сил, сопротивляется ещё яростнее прежнего, его не сломить.
Входят Туряк и Василь, также набрасываются на князя, вчетвером одолевают его.
Василько: Господи, Иисусе Христе, ты один будь мне свидетель! Один ты есть Добро, и Правда и Суд!
Его валят на постланный ими же ковёр, на грудь наваливают доску, аж трещат кости в груди. Беренди с ножом садится на доску верхом, выкалывает глаза. Василько молчит, дёргаясь
под доскою.
Лазарь: Ишь -- не попал, косой чёрт, морду-то всю ему порезал...
Василь: А ведь красавчик был князь -- знатен лицом был, бабы, как к цветку пчёлы, липли. А вот тебе, подлецу! Не заносись! Получай! Пинает бесчувственное тело
ногой. Беренди вытирает нож. Туряк и Лазарь, развязывают Василька, кладут на лавку. Все выходят. Темно. Глубокая ночь.
Василько (с другой части сцены, хриплый, запекшийся слезами; ему больно вспоминать): Ну, а утром хочу глаза открыть -- помню, как открываются, -- а век как нет, -- ничего нет -- огонь горит и пожирает глазницы -- такая боль... И долго ль я лежал, не помню, в беспамятстве. Только слышу -- рядом со мной женщина -- двигается, хлопочет.
Василько лежит на лавке; зимние сумерки, светит лучина, укрыт тем ковром, на котором мучили его. Вокруг него снует пожилая женщина, меняя на лице его повязки, на столе у неё – банки с настоями, пучки сухой травы.
Василько: Кто ты, матушка?
Женщина (подходя к нему): Жив и очнулся -- слава Богу!
Василько(приподнимаясь): Не вижу! Где глаза? (валится на лавку со стоном).
Женщина (вытирая слезы): Молись, сынок, молись и терпи -- ох, горе горькое! Терпи... стерпишь -- полегчает. Всё жить будешь, не умер -- и слава Богу...
Василько (со скрежетом зубовным): Лучше смерть... Она опять начинает менять повязки, он молчит. Наконец, она накладывает последнюю, плотную, садится у него в головах, крестит его, шепчет молитву.
Входит Лазарь.
Лазарь: Попадья! Вдова!
Женщина: Что орёшь? Вот я, тут, что тебе, пьянь зверская?
Лазарь: Молчи, дура. Слушай. Его (кивает на Василько) увезти велено. А рубашка его замарана в крови. Ты вымой поскорей.
Василько (спокойно, отчётливо): Не мой рубашки, не надо! Я хочу в ней на Божий суд предстать.
Всё темнеет. Является горница, где стоит Василько и сидит Василий.
Василий: Господи, где ж мера? Где же Ты?
Василько: Попроси Давида прислать моего боярина Кульмея, я его к Мономаху пошлю, я тоже думаю, что за мои глаза многие люди безвинные страдать не должны -- гибнуть в усобицах.
Василий (подходит близко): Золотой ты князь, Василько Ростиславич! Поболе бы таких земле русской... Благословенный ты человек.
ЗАНАВЕС
Явление 5
Стан Мономаха у Киевских стен. Палатка Мономаха. Убрана по-княжески. Вдали видны купола киевских церквей. Мономах, Олег и Давид Святославичи.
Давид: Да, сложна и тяжка жизнь. А всё ж радости много в ней.
Мономах: Так давно, что и себя не упомнишь тем, кем был тогда, мы с Олегом Святославичем, помню, бились вместе за Русь.
Олег: Да, а вот теперь вместе ж в усобице биться станем. Простить этого нельзя -- повториться может. Все в ум возьмут -- друг другу глаза выкалывать ножами торчинов (передёргивается). Наказать, чтоб неповадно было.
Давид: Да уж, завещание деда нашего, Ярослава, все знали, а кто выполняет?
Олег: А выполнимо ли оно? Каждый -- за себя. Не за род свой даже, а в роду и то -- за себя.
Мономах: А коли каждый за себя, так, значит, и глаза колоть станут. О другом кто думает? Но тут о земле-то не мыслят, что уж о брате! Когда отец мой бежал из Чернигова в Киев, к Изяславу, от тебя, Олег Святославич, Изяслав ему что сказал? “Если есть моя доля в русской земле -- и твоя быть должна, сообща владеть станем.” Значит, завещанью-то отца верен был?
Олег (ходит, взволнован): Стыдно, Владимир Всеволодович, такое поминать -- грех, ибо неправда это. То есть правда. Но племянников-сирот кто доли лишил наследственной, отцовой?
Мономах: Не я. В одном ты прав -- не мы с тобой кашу заварили, трудно в ней разобраться. Нельзя уж -- столько обид накопилось. Да только я не о том, кто виноват! Я хочу, чтоб никто боле не разбирался -- отпустил на Божий суд обиды и сообща землю оборонять! Чтоб каждый терпенье имел!
Олег (с недоумением глядя на него): Это что ж, свой интерес -- не главный? А что ж тогда главное?
Мономах (горячо): Русь! Ты погляди -- и в Киеве, и в Смоленске, и в Минске, и в Новгороде, и в Сузда везде русские люди живут. Одним языком говорят, одну веру споведуют... Любого спроси, кто он есть? Скажет -- русский. Не Олегов, не Мономахов, не
Васильков. Мы для них оборона, защита, охрана, они -- нас кормить за то должны. Терпения нет думать, прощать -- отсюда зло. Нет того, чему Спаситель учил!
Олег (убеждённо): И не будет, князь! Коли б люди спасителевой правды достойны были -- так и не распяли б его Каиафа, Анна и весь народ, кроме немногих, верующих. Ты что, святости в людях ищешь? Правды? Нет её там. Каждый -- себе рвёт, о брате не мыслит. Дитя малое, несмышленое, а бирюльку свою прячет, таит, одно играть в нее хочет -- ни с кем не делится. А тут -- власть, казна! Или ты мыслишь, человек изменился со времён распятия-то?
Мономах (качает головой): Не мыслю. Пришёл бы к нам -- и мы б распяли, и те, кто по нас будут, -- распнут его, Бога, без него легче быть собою. А вот ты, зная истину, как её отвергаешься?
Олег: Знать -- одно. Жить по ней -- иное. Или ты свят?
Мономах: Спаси Господь от такой гордыни в мыслях! Не свят. Всех хуже. Вот ведь опять усобицу эту, ныне, я начал, а кто ж иной? Не отдал же на Божий суд этого дела. Нельзя, верно, совместить веру Господу и верность человеческую.
Вот -- горе. Только Васильковой истории нельзя попустить так... Отмстим ему, Святополку, и Давидке Игоревичу, что предали крестное целованье, от братней клятвы отступились.
Давид: Отмстим!
Олег: А тебя, Мономах, на киевский стол посадим...
Мономах (изменившись в лице, вплотную к Олегу, очень тихо, ясно): Кто сказал, что я крови его хочу? Не крови хочу -- правды. Не стола -- наказанья.
Олег: Правда без крови на земле не воцаряется. Только в царствии Божием сие возможно, а у нас, грешных, никак...
Слышно, как в Киеве звонят все колокола, к вечерне.
Мономах: А различили ль вы, братья, вечевой-то колокол? Я слышал. Обождём малость -- вече что решит...
Олег: Да стоит ли ждать-то? Брать Киев -- и всё тут.
Мономах: Обождём до завтра. Ну, а судьба нам Киев рушить, так и придётся. Семьдесят раз я половцев бил, сорок, верно, от Киева отгонял, теперь сам пришел.
В шатёр входят Анна, пожилая, статная, в монашеском платье и митрополит Николай в облачении. Николай крестит князей, подошедших под благословение, Мономаха последним.
Николай: Что, дети мои, с войском город обложили, стольный град великого князя земли русской? Киев рушить мыслите?
Мономах: (Анне, которая крестит его): Матушка-княгина, святой отец! Долг свой исполнить хотим -- Святополка наказать...
Николай : Я вот мачеху твою от молитв оторвал, сам пришёл -- от вече мы посланы, от Киевского, просить тебя того не делать -- Киева поберечь, крови христианской не лить, князь...
Олег: Мы не можем так это дело оставить -- ты не понимаешь, верно, святой отец, наших княжиих дел. Оставим это дело на волю судьбы -- завтра Святополк нас ослепит.
Кстати ж, Давидка-то Владимирский, на Владимира Всеволодовича ему тоже наговаривал...
Анна (встревоженно): Что ж, митрополит Николай, может, и вправду, не касаться нам с тобою? Сказать, что не смогли остановить. Я не хочу, чтоб род Всеволода Ярославича Мономаха лишился. Я -- вдова Всеволода, он на Киевском столе сидел, мой сын юным погиб, хочу, чтоб пасынок сел и дети его из рода в род на Руси княжили.
Николай: Княгиня! Одеянье-то на тебе монашеское, да сердце-то под ним -- властительское. На него ты чёрный плат не накинешь. Да, права ты по-человеческому разумению. А по Божьей истине -- нет. Дай я скажу, священник, а вы, все здесь, князья русские, не обессудьте. Род Рюриков будет править, а резать друг друга -- не хватит ли? Убьёте Святополка, его сыновей -- в изгои? за Киев подерётесь? Вон у Олега Святославича очи пылают -- в Киев хочет. А тебя, Мономах, вече кликнет, сколько раз ты Киев выручал, дай
бог тебе здоровья и ума понять! Снова всё начнётся, в новом колене рода вашего, дети ваши драться станут, и детям детей то завещают -- не мир, вражду. Подло поступил князь, да вы вызнали ли -- он ли один виновен? Или по слабости, по малодушию навета Давидова послушался? Пусть своей рукою Давида и накажет. А ты, Мономах, знал, что Святополк Изяславич слаб, однако ж уступил ему великокняжеский стол... Усобиц не хотел? А не родило ль это опять усобицы? Воля Господа да будет над вами! Он един прав, ходящий путями неисповедимыми. Ему внемлите!
Олег (вскакивая): Не можем мы так простить этого дела! У нас своя правда -- княжеская. Ты, святой отец, о вере толкуй, а о власти мы толковать станем!
Николай (спокойно): Коли ты, Олег Гориславич, как прежде о ней толкуешь, так Лавре опять пылать, как факелу! А коли ты христианские чувства имеешь -- так давай-ка Бога помнить и крепко думать, прежде, чем Киев рушить.
Анна (в большом волнении): Владимир Всеволодович, подумай, дитятко! В его словах много смысла -- а ты смышлён, за зло добром воздать -- только так зло смирить можно. Если злом за зло платить -- снова зло множиться станет. Не раз уж было это на Руси... Своей крови не дай пролить, а от пролития чужой воздержись. Пусть Святополк карает Давида -- это мудрое решение.
Мономах думает, молчит.
Давид: И правда! Может так лучше?
Олег (еле смирив себя): Что ж, я не против, коли Владимир Всеволодович согласен, он нас сюда кликнул -- мы пришли, за нарушенную поруганную клятву княжескую общую отмстить.
Мономах: Быть по-твоему, святой отец. Пусть придёт Святополк, буду говорить с ним -- условия наши такие, чтоб он сам Давиду Игоревичу отмстил, своей рукою, и на том мы стоять станем. Так, князья?
Олег, Давид: Так, так точно.
ЗАНАВЕС
Явление 6
Та же обстановка. Мономах и Святополк.
Святополк: Звал меня? Я вот он, здесь. Не ты ко мне ходишь, а я -- к тебе. Вот оно как всегда выходит.
Мономах: Да не лукавь же, брат! Хоть теперь... Тебе власть дороже сама по себе, чем выраженья её. А казна и того дороже! А своя шкура ближе всего! Что ты думаешь, цены тебе я не ведаю? Лицемер! Сейчас изворачиваться станешь, даже и не вняв словам моим.
Святополк: Обижаешь ты меня -- думаешь, я люблю тебя за это?
Мономах: Нет любви, где есть непонимание. Один страх ... Вот Василько любит меня, ибо понимает. Что ты с ним, злодей, сделал? За что?
Святополк (отпрянув, но агрессивно): Да жив он, здоров. Брат его в бою отбил, у Володаря он. Что ещё от меня-то надобно? Я ему глаз не колол. Беренди колол, по Давидову указу. Я не виновен, я Давидку вон из Киева изгнал. Он мне на тебя наговаривал, что крови моей хочешь, а его крови -- Василько жаждет, Ростиславич...
Мономах: А свой-то ум есть у тебя? Ведь в Любече клялся и ты, и он, и я, и Давидка. Зачем нам клятву преступать?
Святополк: А что? -- всегда ль уста говорят то, что душа хочет? Никогда.
Мономах: Не никогда, а не у всех. Сам лгун, и всех по себе меришь. Мразь! На том свете дашь ужо ответ суду истинному!
Святополк: А ты-то, ты простишь ли меня? Ради киевского люда, церквей божьих?
Мономах (горько): Бог простит, его проси. Я тебе Василька не позабуду. Знаю, и мне бы ты очи выколол, коли б смог, и змеям да коршунам кинул. На всякий случай, мало ли что ... Но -- мне дела до того нет! Я тебя презираю, Святополк Изяславич,
господь тебя обидел -- ума и доблести не додал, да я не с тобой толкую ныне, а с Киевским князем. (Встает). За то, что ты навету внял, не проверил слов наговора, выдал Василька Ростиславича Теребовльского клеветнику его, вместо того, чтоб нас, всех, князей кликнуть, сообща всё дело рассудить, ты что выкинул? ... Виновен ты по-моему. Но просит вече киевское через трополита и вдову Всеволода Ярославича, чтоб города не брать -- я смиряюсь. С одним лишь условием -- ты сам отмстишь за Василька Давиду. Иди и накажи его. Не то худо будет тебе! (Выходит, не глядя на Святополка).
Явление 7
(вместо эпилога)
26 марта 1109 года. На берегу степной реки. Местность пустынна. Ночь.
Лагерь русских, возвращающихся с победой после жестокой битвы с половцами 24 марта.
Мономах один, вооружён, вдали от лагеря, сидит в глубокой задумчивости. Затем тихо произносит псалом.
Мономах:
0, Ты один, Господь, моя твердыня,
не будь безмолвен -- не казни меня.
Услышь мольбы мои, когда святыня
в очах моих, а я молю: моя
молитва да Тебя достигнет,
не погуби с нечистыми, Господь,
они твердят о мире, но бесстыдно
погубят душу мне и плоть.
Воздай им по делам, неправым,
отдай заслуженное им,
разрушь их, Боже! Боже славы
и не созиждь, да сгинут с злом своим!
Благословен Господь, молений
моих услышал глас,
меня Он спас.
И прославлю Его я рекой песнопений.
Господь -- сила народа,
защита царя,
о, вовек не покинь алтаря,
ведь воздвиг его Ты, а Твой выбор -- свобода.
Слышны шум, крики, подходят из темноты десятка полтора людей, русских, они ведут связанного Белдюза и половца-шамана. Белдюз зол, силится вырваться. Шаман тихо воет по-волчьи. Мономах не встаёт, но внимательно всматривается в идущих, ждёт, сидит на поваленном непогодой дереве.
Фома (из толпы): Князь! Двадцать первого хана ведём к тебе -- удрать хотел. А поймал его вот -- Иванко -- видишь, изуродован как ... в полоне был семь годов! Ты его спас, что половцев побил. (Показывает на крепкого молодого мужика, держащего Белдюза сзади за верёвку, которой скручены хановы руки, всё лицо мужика в шрамах сабельных).
Мужик: Я, князь ласковый, солнышко наше, его поймал, да на суд твой веду правый.
Мономах (хану): Как зовут?
Белдюз: Белдюз, сын Итляра, тобой загубленного.
Мономах: А сколько тысяч русских людей сгубил он, да и ты, молодец? Это тебе не в счёт? Только мне -- в счёт...
1-й голос из толпы: Верно, князь. Ещё считаться будет!
2-й голос: Мы, чтоб орду твою загнать, десять дней шли без остановки, да в сечу, уморились, а ты рассуждаешь ещё!
3-й голос: Да кончать его, как тех покончили, двадцать штук.
Фома: Что, Владимир Всеволодович, делать прикажешь?
Мономах: Сейчас суд ему чинить стану. Ты русскую землю сколько раз воевал-грабил?
Белдюз (вырываясь с силой, кидаясь на колени): Неслыхан выкуп дам, князь, несметный! Я богат -- отец сколько раз мир у Руси покупал? Коней -- табуны,
овец -- стада, золота -- горы! Только жизнь оставь! Жить хочу! Пусть нищ, гол, бездолен ... Жить! Хоть дышать, хоть испражняться -- а жить! Ничего дороже жизни нет! Говорят мои половцы, что над тобою в битве светлых людей видели, белых, как дети русские, -- тебе небо помогает, мне -- подземные боги и земные... Мои боги -- боги жизни, оставь мне жизнь ...
Ползёт к ногам Мономаха, пытается обнять его колени. Шаман воет по-волчьи дико, громко, утробно. Все отшатываются. Тёмная степь. Горят звёзды. Один маленький факел на всю толпу в руках Фомы. Бесконечная степь, и бесконечная
тишина. И волчий вой...
Мономах (вставая, отходя резко от Белдюза, который остается на коленях, с молящим взглядом, шаману): Прекрати! Кого зовёшь?
Шаман: Гибели, вражды, степи -- на тебя, на церкви твои, города! Придут волки -- дикие, злые, растерзают землю твою, что загнал народ мой кочевой, сюда,
в жизнь духов вмешался, в степь пришел...
Мономах (сурово): Что за духи?
Шаман: Духи зла, силы, борьбы... Те, что против твоего Неба.
Мономах: Откуда знаешь о Небе?
Шаман: Ненавижу Его, и тебя, и народ твой (опять воет)...
Фома (подходит, ударяет его плашмя сабельной рукоятью по голове): Хватит! Надоел, волк.
Из толпы голоса горячего одобрения.
1-й голос: Что с ханом делать станешь?
2-й голос: Я -- новгородец, с князем Мстиславом, в пешем ополчении пришёл, купец я, за Киев мстить. Ты людей наших из полона тьмы выручил, неужели этого помилуешь?
3-й голос:Не бери выкупа, князь!
4-й голос: Казни его -- нет ему веры -- опять грабить придёт, вор проклятый.
Все (кричат в один голос): Казни! Не милуй! Проклятье!
Мономах (когда все смолкли): Казню! Казню тебя, Белдюз, я, Владимир Всеволодович Мономах, как народ велит и по воле своего сердца! Не нужен мне твой выкуп -- у нас же и награбленный! Чтоб не повадно было степи на города идти, стараясь поглотить их тьмою!
Одобрение шумное, радостное.
1-й голос: Молодец, князь!
2-й: Солнышко наше!
3-й: Просветил ты Русь!
4-й: Так ему, поганцу, и надобно.
Фома и Иванко, мужик, что пленил Белдюза, оттаскивают пленного хана во тьму. Все уходят за ними, с факелом. В темноте остаётся лишь Мономах, который снова садится, да в траве лежит оглушённый шаман. Подходит Мстислав Владимирович, он ведет под руку Василько.
Мономах (усаживая Василько): Ты, брат? Рад я тебе! Всегда рад.
Мстислав: Я, батюшка, привёл, как ты велел, пойду -- туда. (Уходит в ту сторону, куда увели Белдюза).
Мономах: Садись. Отдохнём.
Василько (опустив голову): Помнишь тот разговор наш? Я ведь не знал, сколько ещё усобиц будет -- чувствовал. Да и сам нечист. Не сдержался -- Всеволож выжег, людей перебил, за себя. С половцами союзничал, с самим Давидкой, когда от Святополка оборонялся, разбойника...
Мономах (кладёт руку на его руку): Кто ж, Василько Ростиславич, в грязи купаясь, чист останется? Только смерть выбравший, душу спасёт. А мы не только душу выбрали свою -- а ещё и Русь, ибо любим её как душу. Нечто Бог не простит?
Василько: Слышал я, какая сеча была! Знал --- ты первый в ней! Да и вся Русъ тебя благословляет, что добрую мысль, внушенную Богом, ты исполнил -- половцев загнал! Значит, верно, мы жили... верно мыслили, что от степи монастыри и книги хранили, что ещё святые Кирилл и Мефодий славянам завещали.
Мономах: Думаешь, степь нельзя просветить христианскою истиной? Монахи пробуют...
Василько : Нельзя, думаю... Даже если кто-то и примет истину, но все -- никогда. Правы мы или не правы бывали, наш долг со времен Рюрика-- хранить эту землю, оборону её держать, -- мы с тобой честно исполняем. Иное -- не в нашей власти...
Шаман очнулся и завыл волком. Мономах задумался.
Василько (с ужасом, вертит головой): Кто это? Волки, князь?
Мономах: Нет, Василько, это человек, такой же, как мы с тобой -- только волком воет на нас.
ЗАНАВЕС
Конец
Н. Гарниц
|
|
Мнемозина
