Homo Ludens

Постскриптум

Действие первое
"Братья"
Явление первое

Иван ( молодой интеллектуал, хорош собой и серьезен) и Павел ( незаконный брат Ивана, охранник их отца, убитого несколько дней назад, хозяина огромного магазина. Павел неприятен, необразован, с лакейской внешностью) на квартире Павла. Квартира небедная, но унылостереотипная. Павел сидит за столом, перед ним коньяк, тарелка с апельсином и рюмка.

ИВАН (стоит у окна, запутавшись в тяжелой шторе): Тьфу, черт, что за шторы повесил! Где ты взял-то их. Тяжесть свинцовая.

ПАВЕЛ : Уж не бойся, не из наследства семейного, не из змеиной норы, куда поколениями награбленное волокли.

ИВАН : Вот уж не по адресу. И я от него видел не больше, чем ты. Мне было шесть, а Алеше - четыре, когда он бросил нашу мать. Она уж как могла, так и крутилась. Никаких алиментов не помню.

ПАВЕЛ : Зато теперь... Теперь попользуетесь. Там сотни тысяч зеленых, на всех вас троих хватит, вас ведь законных от двух жен он троих наплодил?

ИВАН : А сколько незаконных, как ты думаешь?

ПАВЕЛ: А что, поделиться хотите?

ИВАН : Ты что, дурак или притворяешься? Он ведь эти сотни тысяч черт знает где хранит -- в западных банках. Кто ж нам даст-то?

ПАВЕЛ : Вам и завещанья не надо. Вам только узнать -- где... Вы -- законные наследники...

ИВАН : Ну а тебе-то, тебе-то что?

ПАВЕЛ: А разве вы не знаете, зачем же тогда и пришли?

ИВАН (ходит по комнате): Зачем? Зачем? Ну, конечно, чтобы спросить (ходит по комнате)... спросить...

ПАВЕЛ (наблюдает его внимательно и полупрезрительно) : Что спросить? Разве не все уж сказано?

ИВАН : О чем это ты?

ПАВЕЛ: Я всегда думал, что Вы -- умный. А вовсе нет, разве умный человек будет все это ворошить?

ИВАН : Что ворошить? Что я такого тебе говорил, чтобы ... ворошить можно было ?

ПАВЕЛ: Да ладно... Все сказано, все понято. Сделанного -- не воротишь. Ну, а если волнуетесь, то заметано.

ИВАН : Что заметано?

ПАВЕЛ : Да что Вы юлите и канючите, честное слово! Бриллианты где -- не знаю, и насчет антиквариата -- тоже. Это уж Вы братца своего сводного, Митеньку, спросите. Спросите. Он, наверное, в курсе. Я ни с ним, ни с Вами ни в какиеденежные расчеты не входил и не войду. Мне -- мое. Вам -- ваше. С братцами и делитесь. Я ни с кем не делюсь, и братьев -- не имею.

ИВАН: Как так -- у Мити? Разве он в Москве? Разве он знает, что отца убили?

ПАВЕЛ : А кому и знать, как не ему? Кто ж тогда и убивал, как не он со своими голодранцами? А что онв Москве, и давно, -- так вот убедитесь.

Подходит к телефону. Набирает номер, дает трубку Ивану

ИВАН: Дмитрий? Это ты? Ты в Москве? А на похороны почему не явился? И теперь пьян...Всегда пьян, в бреду. А где ты был пятнадцатого? Ну да, в три часа, правильно вопрос понял. Где? В борделе в три часа дня порядочные люди не бывают -- это безвкусица. (Кладет трубку). Впрочем, это все - безвкусица... Оскомину набило, не жизнь, а кислятина, самосад -- вся эта дешевая никчемная жизнь.

ПАВЕЛ : Э-э-э... Говорильня. Все по-ученому да по-умному самому себе доказываете, что Вы жить не хотите. Сладострастничать не любите. Что Вы -- не Вы, не такой же поросенок, как папаша. Будто там суицид у Вас, и хандра, и смысла ни в чем нет. И всякие там Марки Аврелии... А только - свинья грязи найдет.

ИВАН : Да как ты смеешь? Что ты понимаешь-то во мне? Что ты во мне копаешься? Я не труп, а ты не червь. Впрочем, и ты червь, и я -- труп...

ПАВЕЛ : А вот и нет. Все мы только беси. А Вы себе что-то понавыдумывали в оправдание. А вон - двойка -то во главе угла. Вся кибернетика, вся информатика на ней, на числе "два". А "два" -- чье число? Помните?

ИВАН : Дьявола, что ли? Сатанаила? Да тебе-то, тебе-то что? Неужели ты такие вопросы в голову берешь?

ПАВЕЛ : А что, разве я не такой, как Вы? Чем я хуже-то? Все теперь, слава богу, одинаковые. Как всем все доступно -- то все и одинаковые. В этом равенство. В возможностях. В этом -- свобода. В себе самом. Мне теперь ни санкций, ни авторитетов ничьих не надо. Я сам себе -- главный, и суть жизни - я. А ты, любой, кто такой? Пошел ты... Я один и есть. И вы ведь, поросенки, так считаете! И Вы ведь мне это объяснили, Иван Федорович! Если я один есть, то я и в космосе один. Един Я есмь! Все -- я, я, я, я, Я...

ИВАН (изумленно смотрит на него): Что я тебе объяснил? Это в воздухе висит. Мы все давно от безбожья к поклонению Сатане перешли. Только - кто ж признается? А ты мне зубы заговорил-таки, подлец! При чем здесь брат Дмитрий? Ты с чего взял, что он отца убил?

ПАВЕЛ (осклабившись): Как с чего, Иван Федорович? Он ведь гол как сокол. А нынче, как никогда, деньги -- все: крепость, сила, власть, слава... Все покупается, все продается. А кровь - совсем слабая монета. Ее давно в размен пустили. И она, кровь-то, даже и не солона больше. Подсластилась. Льется как дождь. И нет больше цены крови, цены жизни. Вы же мне все это и объяснили. Самое простое дело -- одного-то человека что не убить? Если после того -- силу, власть и крепость самому себе прибавишь. Это в заслугу только запишется, если мы ад выбрали. Ваши слова. Вот и воцарился он в душе человечества. Так что нынче все мы грамотные, умные, смелые, все смеем. И чего только мы не смеем. Вы вот кичитесь передо мной образованием, а ведь и это -- ерунда. Завтра я ограблю, убью, власть куплю, а Вас имиджмейкером своим найму -- и побежите, потому -- куда же еще Ваше образование и приткнуть, не нужно оно никому. Я так могу, без него до всего достичь, до высот.

ИВАН (он давно сидит за столом напротив Павла и, прикрыв глаза рукой, всматривается в него): Да ты не в себе, что ли? Откуда мне знать, мож, не Дмитрий, а ты убил его? Говорят же, что он и тебе отец... Потому что ведь ты -- охранник, почему бы и не убить...

ПАВЕЛ : Отец... етец он, а не отец, прости господи... И никакая импотенция его не брала. А с виду -- соплей перешибешь. Это в нем поросенок розовый резвился, потому воистину покойник жизнь любил (Павел перекрестился, Иван вздрогнул).

ИВАН (насмешливо): Ты что, в Бога веруешь, что ли?

ПАВЕЛ (слезливо) : А какая тебе, Иван Федорович, разница, кто его убил -- я или Дмитрий Федорович, или еще кто? Ты что, любил его, или справедливости взыскуешь -- суда? Да где он, суд! Ищи его, свищи ветра в поле. И потом -- если я все могу, то кому же меня и судить? Авторитета нет, вот и поплывет закон, как кровавые чернила. А уж если хочешь правду, всю правду, то ты и убил .

ИВАН (вскакивает): Ты что, совсем с ума сошел? Как я мог убить?!

ПАВЕЛ : Вы и есть истинный убийца. Потому что свои желания в мысли облекаете - убить-то физически Вы не можете... Не Вы ли сами мне и про Ницше, и про истребленный гуманизм поведали. А смерти старика хотели, потому -- там деньги. Не в имиджмейкеры же Вам к какому ничтожеству в самом деле идти. Вы для этого горды непомерно. А мне что за смысл убивать -- все равно деньги не достанутся. Сколько Ваш папенька наворовал -- награбастал -- все вам достанется. Собственность -- последнее, что осталось стеречь буржуазному праву, сами мне говорили. Ни прав, ни достоинства личности больше как бы и нет...

Иван ходит по комнате, машинально открывает какой-то ящик -- достает пистолет в дорогом футляре, крутит в руках

ПАВЕЛ : И что особенного -- пистолет нашли, я ведь охранник. Мое оружие.

ИВАН (кладет пистолет на место, долго и пристально смотрит на Павла): Все понятно (выходит).

Павел пожимает плечами, качает головой, садится за стол и наливает себе коньяк.

Явление второе

Иван на бульваре. Поздний вечер. Никого нет. Холодно, промозгло, зябко. Единственный фонарь вдали. Иван то садится на скамейку, то смотрит на часы и вскакивает, и ходит вдоль скамейки. Алеша почти бежит по бульвару.Иван бросается к нему. Алеша, румяный здоровяк, регент церковного хора, лет двадцати пяти.

ИВАН (полуобнимая его, берет за руки, за плечи): Я ждал тебя, Алеша. Я много, очень много хочу тебе сказать (отстраняется, вдруг почти холодно). Впрочем, мне что-то нехорошо. Голова сильно болит (трогает голову рукой в перчатке). Не знаю, стоит ли говорить, зря только тебя с места сорвал в ночь.

АЛЕША: Да нет, не зря! Конечно, не зря. Вот ведь и голова болит, и не спал ты -- глаза ввалились, и губы кривятся, и синяки огромные!

ИВАН: Сядем, брат (садятся на скамейку). Вот так. Устал я. Измучил он меня. Да, знаешь, дурак-то наш, русопят, сорвиголова, армеец Митька, он ведь в Москве. И, главное, пятнадцатого тоже в Москве был.

АЛЕША: Я знаю.

ИВАН (удивлен): Откуда знаешь?

АЛЕША: А я с Митей встречался. Постой. Да, пятнадцатого и встречался.

ИВАН: Во сколько?

АЛЕША: В час, по-моему, или в час двадцать. Да ты что, его подозреваешь разве тоже?

ИВАН: Почему тоже?

АЛЕША: Потому что, во-первых, его по чьему-то доносу сегодня вызвали не как свидетеля, а хотят дело уголовное спихнуть -- пытаются обвинить. А , во-вторых, в наше время это не штука, чтобы убийца был на месте злодеяния -- оно само свершится, механически, или чьей-то рукой... Нынче убить легче всего...

ИВАН: Да, правда упразднена. Как расстояние.

АЛЕША: Да что там расстояние, брат. Время на очереди. К упразднению.

ИВАН (наклоняется к нему, пылко): А разве еще не упразднили, время-то?

АЛЕША: Думаю, нет. Надеюсь. Во всяком случае какие-то ошметки болтаются, рваные: то часы, а то и минуты. Да и как его до конца извести - события всегда случатся, а события -- это энергия.

ИВАН: Но они приобретают все более и более хаотический вид... события- то. Одно дело - иллюзии были, иллюзии спасали. А двадцатый век иллюзии похерил, похоронил, и ножкой на могилке топнул. Коммунизм -- иллюзия, либерализм с прогрессом -- тоже, гляди-ко в какое господство выродился, один фашизм и выжил. Ну он в иллюзии не годится как-то. Да, брат, не было ли и христианство одной огромной иллюзией? А?

АЛЕША: То есть что же, тогда вся человеческая история -- хаос и иллюзия, вся мысль, все страдание, все сострадание, искусство -- все иллюзия? А какой-нибудь фигляр постмодернистский любую мозаику соберет -- цитаток понадергает -- и новая истина родится?

ИВАН (усмехается, но резок и раздражен): Истины нет. У всякого -- своя истина. У Митьки - своя, что там у него -- русский дух, державность, Евразия? У меня своя -- последний шанс надежды - европейский путь, демократизация... У тебя -- твой Христос. Вон мужик топает, у него -- своя, у той вон бабеночки -- своя... У тебя, конечно, вечность... Одна беда (смеется): вечности-то нет, Алеша. Ничего нет. Космос -- пуст. И небо пусто. И земля -- пуста.

АЛЕША: Нет, Ваня. Это твое сердце пусто, душа твоя пуста. А болит. Болит. Но оттого ты и небо, и космос, и землю пустыми мнишь. А они вовсе и не пустые. Что у тебя в сердце, то и в мире. Ты -- и есть мир, а мир -- ты. Каждый ведь человек с собой весь мир уносит. А Его каждый миг распинают.

ИВАН: Паскаль -- юродивый, а прав. Но ведь с философской точки зрения, с той точки зрения, что минута -- и есть жизнь, ее в минуту прожить можно, жить минуту -- только и можно.

АЛЕША: Может быть, тут и точка, чтобы сойтись, может быть. Только пойми, что минута - вечность и есть, вечность длиться может.

ИВАН: Да нет, что ты! Есть только я. И все, что я -- важно, нужно, интересно, значимо. А объективности и вовсе нет. Нет ее совсем. А коли нет -- так вот и зомбируют стадо. Но меня-то зомбировать нельзя. Я овца отбившаяся. Знаешь, я только сейчас от Павла. Помнишь эти мои слова, что я де не огорчусь, если одна гадина другую съест. Я ведь про Митьку. Ан оказывается, все одно -- какая, которая гадина гадину порешила. Голова болит. Все время болит голова.

АЛЕША: Это ты про отца?

ИВАН (усмехается): Ты один только его отцом и называешь. Даже в глаза. Заметь, ни я, ни Митька, ни разу его так не поименовали. Язык не повернулся. Я думаю и он в категориях сын -- отец не мыслил. Редкий циник был, покойничек. Ему нынешнее время самое оно, да и он ко двору пришелся только вот староват. Ведь всю эту философию подлую не десять же лет назад сочинили. Она в недрах постлагерных созрела. Ненавижу я эту страну! Скифы! Живут только за счет друг друга. С дерьмом жрут друг друга! Изо рта кусок рвут! Злые, подлые, завистливые, давным-давно вседозволенные! Бесов-то они брат, всех из преисподней выпустили, еще в семнадцатом году, а то и прежде... А Булгаков облагородил, вишь, бесов-то, они у него перед грозой в черно-синем воздухе парят разными там языческими богами! Зло воспел! А зло простенькое. Как наш с тобой родитель, гурман, любил дерьмеца пожрать, падалинки,толк знал. Слышал, ведь мать Павла-то идиотка была, говорят, то ли из дурдома, то ли тусовщица, всем давала, за всех молилась. А родила от нашего нашему же и смерть. Болит голова. (Встает). Извини, что потревожил. Нечего мне сказать. Пойду лягу.

АЛЕКСЕЙ (тоже встал): Я с тобой. Я тебя так не оставлю. (Встает напротив Ивана, смотрит в глаза ему). Не мучь себя, брат. Не ты отца убил. Не ты. Ты не мог убить.

ИВАН: Спасибо, Алеша. Но ведь хотел же я, хотел его смерти! Из-за денег? Не только.

АЛЕША: Убил не ты.

ИВАН: Ну хорошо,пойду отдохну. Ты не ходи со мной. Я сам тебе позвоню.

Явление третье.

Алеша и Митя в какой-то случайной Митиной квартире, то ли снятой, то ли чьей-то, но все временное, чужое, не свое. Алеша только что вошел, весь в снегу, снег тает -- Алеша мокрый, встряхивает шапку, деликатно топчется у порога, чтобы не наследить. Митя сидит за столом, на диване, уронив в руки голову. На столе -- пиво, много бутылок, как полных, так и порожних, сыр, селедка, хлеб черный. Много окурков -- они дымятся в пепельнице. Так проходит несколько времени. Алеша снимает пальто, но держит его в руках. Митя поднимает голову, спешит к нему, берет пальто, вешает его на вешалку, за руку ведет к столу.Митя бравый и простой парень, офицер,воевал в горячих точках.

МИТЯ: Да что же ты не сказал? Долго ждал меня, трудно? Край географии, право слово, край географии. Конец Москвы, последние домики. Дальше собственно Россия, другая страна.

АЛЕША (смеется): Да, это правда. Уже Загорск -- другая страна.

МИТЯ: Уже! Уже Красногорск. А вот между ним и Читой разницы нет почти. Или каким-нибудь Кизилом.

АЛЕША: Кизил -- это где? Кизляр -- теперь я знаю.

МИТЯ: Потому что я там был? Был. Был я, такую бабушку, на этой войне чеченской. Где сам черт про помянутую бабку не поймет -- кто с кем воюет и за что воюет. То есть, что за нефть, понятно, а при чем здесь -- мы-то все ...а? Алешка, ты человек чистый, я тебе, одному тебе верю, скажи, отчего я убивал и мог быть убитым, и не боялся ничего, ведь там мои друзья были, я за них мстил, а теперь все думаю: отчего, зачем я убивал и мог быть убитым? Чтобы такие свиньи, как мой покойный папаша, четырнадцатилетних девочек трахали и икру ложками жрали? Для этого, что ли? Весь мир в хлев свой обратили, буржуи вонючие... Я там мальчишек знал, так они ни добра ни зла не ведают. Сироты, потеряшки, или так -- из нищих, в нищих-то семьях, знаешь как, сын, ну так что же: бог дал, бог взял. А взял-то не бог. Взяла-то власть, мать ее нехорошо. Они так и гибнут, или уходят с войны, нравственно погибшие или не рожденные, как там, духовно, свыше, ничего не зная, не ведая, не ценя, ненавидя и мир, и людей, и твоего Бога, Алеша!

АЛЕША: Почему моего, Митя? Бог -- он один на всех. Как покой, весна, цветы, солнце, дождь. То, чего купить нельзя. Чему денежного эквивалента нет.

МИТЯ: Вот, вот, вот! Правда. Все ведь на деньги перевели, все сосчитали, подсчитали, всех по деньгам взвесили. Мне негодяй-то, изверг-то, за день до смерти, что сказал: "Ты, небось, Митька денег просить будешь. Иначе зачем пришел? Не бескорыстно же -- меня посмотреть, жив ли старикашка. А я жив -- курилка! И еще всех вас сволочей переживу, и ни фига вам не оставлю, все как есть на себя изведу. Потому я вас рождаться не приглашал. И есть вы или нет вас, мне на это дело глубоко наплевать. Я есть, я живу, у меня денег куры не клюют, и потому я человек. А ты ничтожество, нищий, наемник, убиваешь из-за куска хлеба". Вот что он мне сказал.

АЛЕША: А ты зачем ходил к нему? Что ты там искал-то Митя?

МИТЯ: А справедливости. Ее и искал. У меня друг был, кабы не он, не пошел бы. Без двух ног остался. Ну, я решил помочь -- протезы лучшие, импортные, жизнь изменить -- может добиться чего... Ну, думаю, про себя, конечно, он ведь собака, ни алиментов, ни крошки, ни черта, торгаш вонючий, дай стрясу, попытаюсь.

АЛЕША: Так все-таки за деньгами ходил?

МИТЯ: Ты знаешь, я ведь дезертир?

АЛЕША: Что? Ты ведь еще полгода тому - что говорил. Ведь Иван тебя до сих пор вспоминает - и русопят ты, и державник, и поборник армии, отечества и прочее все ...

МИТЯ: А ты? Ты можешь за такое, за мнения, скажем человека возненавидеть? Вот как Иван. Ну, не возненавидеть, а осудить? Презирать.

АЛЕША: Нет. Я не могу.

МИТЯ (неожиданно): А: веришь ты, что я его убил? Вот как эти следователи все притягивают и все сходится? Веришь?

АЛЕША (встал, стоя, опираясь о стол двумя руками, глядя в глаза Мите): Я только тебе поверю. Разве ты убил?

МИТЯ: Нет, нет. В этой крови я не виноват. В этой нет. В беспутстве всяком повинен, и, что не думая жил, и что сплеча рубил, и что дебоширил, и воевал, сам не знаю за что, это да! А сволочь эту не я убил. Слушай, Алеша, я тебе расскажу, что тогда между нами было, между мной и извергом. (Закуривает). Он мне как всю эту философию изложил -- нищий не имеет права на жизнь, иди значит и помирай. И какое ему дело до милостыни -- он не филантроп и все, де, корыстны до него, а ему ничьей доброты не надо, потому -- какая в ней польза, лучше -- когда как волк с волком и насмерть -- кто кого задушит, значит. Мне никого, говорит, не надо. Я самодостаточен. Я имею состояние, значит состоялся. Скажи, Алеша, скажи, ты думаешь что это -- состояться -- состояние что ли заиметь?

АЛЕША: Нет, я так, конечно же не думаю. И никогда не стану так думать. Но это философия сего века и сего мира. Ее люди выбрали.

МИТЯ: А коммунизм-то? А Чегивара-то? А справедливость-то? Где ее взять? Что с ней делать? (Ходит, почти бегает по комнате). Ну, слушай, брат, слушай, а то потом -- поздно будет. Хоть ты один узнаешь. Сгноят они меня, в каторге своей, я ведь нетерпелив -- как крест вынесу. Невиноватый я в этом зле, а во всех виноватый. Ведь каждый, каждый в каждом зле виноват! Кто попускает-то? Мы и попускаем. Все до единого. И допускам до себя его, черного-то, серого-то, с рогами он, с хвостом? Нет, без рог, без хвоста, а просто он и есть зло, он и есть грех. Невидим, а вездесущ. Нетерпелив я , боюсь, сорвусь, убью ведь, вправду убью кого.

АЛЕША: Нет, нет. Не убьешь. Но отчего, отчего ты думаешь, что сгноят, какие у них улики против тебя есть? Ты ведь не виновен.

МИТЯ: Да, ты не забудь, брат, не забудь: меня в Москву-то Павел вызвал. Я у него денег просил, а он и вызвал...

АЛЕША: Как? Телеграммой?

МИТЯ: Нет. По телефону. Я денег попросил, а он и вызвал. И еще, когда я сказал, что, старик что ли завещание составляет, он ответил, да, скоро наследство делить будете, если удастся. Он ведь язва, моровая язва. (Опять ходит и курит). Ну, я, конечно, все это от изверга выслушал, что я не человек, коли денег нет. Ну, скажи ты мне, скажи мне, почему оно все так устроено мерзко? Вот на Грозный опять пошли, а ведь там старики-то русские. С землей сровняют. Это ведь в который раз их предадут -- продадут, убьют? Где он бог-то? Где он? Где его звать, откуда? Умники -- те все объяснят. А все ведь просто -- один раз подумать или кровь, кровь чужую своими пальцами размазать, липкую-то кровь. Которой кто-то чьи-то деньги оплачивает, чью-то власть. А ведь детская кровь-то бывает, детская. А может этот-то ребеночек -- Моцарт или Достоевский? А сколько их в ХХ веке поубивали? Может, потому их и нет, Моцартов-то. И как же это пошло -- кто-то жрет так, что блюет пережравши, а кто-то кровью за это, только кровью...

АЛЕША (тоже встает и ходит по комнате, закуривает): Митя! Ты слышал или нет, я не знаю, но есть такое общее место -- в наше время, вот в самое последнее наше время, в десять последних лет, что гуманизма больше нет. Умер, как мерило общечеловеческой ценности, нравственности. А саму нравственность тоже трактуют как хотят, а подчас и как могут. То есть нравственно то, что мне хорошо, а лучше нам, нам, классу, группе, банде, мафии. А не то вовсе, что человечно, часто даже то, что античеловечно. Знаешь, брат, когда нарыв натягивает, натягивает, а потом головка твердая появится... Вот она именно и натягивается. Твердая, со свежим таким гнойцем...Ведь, Митя, нигде еще такой преемственной подлости не было. А власть что -- она от народа. Какой народ такая и власть. Они ведь гуманизм заменили не чем-нибудь, они его заменили антропологией. А теперь еще виртуальный разум и клонирование сочинили, вот и получился бунт против личности. Раньше был бунт против лица Бога, теперь против лица человеческого. Так что, брат, я не знаю уж как ты отнесешься, но спрос-то будет с каждого, по старому счету: где брат твой Авель? И Каин ответит: я не сторож брату моему. XXI век! Всю влась элитарному и сильному быдлу.

МИТЯ: Алеша! Милый мой, ты же в бога веруешь? Что же ты говоришь?

АЛЕША: Я боюсь, брат мой горький, родной мой брат, что пришел для каждого час, для каждого, кто думает, чувствует, живет, выбрать -- так вот я выбрал Иисуса. Мне не нужно абстракций, эклектик, информаций, и я ведь грешен! И я плох! Кто не плох? Не лучше других, нет ,хуже. Потому что оскудевает добро, милосердие, сострадание. Их мар-ги-на-ли-зи-ро-ва-ли, а я ничего не могу поделать! Разве уменьшилось одиночество, оскудели голод, тоска, страдание, болезнь? Разве стало жить воистину лучше? Нет. Мир кишит слабыми и несчастными, он полон изгоев, отщепенцев, безумцев... А я... Что я могу... Мой гнев бессилен, а ярость связана. Иисуса. Да. Его. Моего бога. У него есть имя -- Иисус. Он и достоинство, и личность, и человек. Но мне дороже, что он указал путь страдания -- как путь в человеки. (Нервно гасит сигарету, очень взволнован, у него дрожат руки и губы, он почти плачет). Знаешь, XX век был веком окончательного и бесспорного схождения с ума. Впрочем, о чем мы, о чем? Разве мы о том, что надо, что болит? Ведь мне за тебя больно, за себя, за безудержное бессилие наше...

АЛЕША: (телефонный звонок. Митя хочет взять трубку, но Алеша отбирает ее у него): Алло. Нет ,его нет. Я его брат. Нет, младший -- Алексей. Хорошо, завтра в час дня? Я буду. А ему передам, если найду. До свидания. (Кладет трубку и оборачивается к Мите, он спокоен и ласков): Это следователь. Он хочет говорить со мной. У них там что-то есть. Уж очень тон гнусный.

МИТЯ: Это что-то может быть и доносом. Здесь доносы всегда в цене, были, есть и будут.

АЛЕША: Я знаю. (Встает). Вот ключ. Это от квартиры одного друга. Вот адрес -- на бумажке. Не говори его вслух. Там никого нет. Ты сядешь на такси, сейчас, и туда поедешь. А я завтра, после следователя, к тебе буду. Может быть, еще ночью, к тебе успею, если Иван не так плох, как я думаю. Идем, у нас мало времени.

МИТЯ: Стоит ли, брат? Стоит ли игра-то свеч? (Алеша поднимает его. Одеваются. Выходят.)

Явление четвертое

Иван в своей однокомнатной квартире, много книг, очень много -- на столе, на полках, на полу. Компьютер. Сумерки, конец осени, самое начало зимы. На столе лампа. Только она и горит. Иван сидит в кресле, в центре комнаты, дверь в коридор открыта, напротив Ивана на -- на стене - большое зеркало в бронзовой старинной раме, на коленях у Ивана -- тетрадь.

ИВАН (очень тихо, почти вполголоса): Не может быть, чтобы Смердяков... Впрочем, почему бы нет? А почему не дурак, Митька-стрелок? Ведь он дурак, а дураку все по фиг. А хорошо бы он! Хорошо бы! Такой дурак и такой патриот!

В зеркале что-то происходит - сгущаются тени, какое-то движение. Иван смотрит в зеркало, но не отражается в нем. Встает, подходит вплотную. Свет гаснет, порыв холодного ветра. Тот, кто появляется в комнате не через дверь, а черт его знает как -- из зеркала в бронзовой раме скорее всего, включает лампу, и она снова загорается. Он же захлопывает форточку.

ИВАН (глядя в зеркало, не смея повернуться): Кто Вы такой?

ДРУГОЙ (одного с Иваном роста, плотности, одетый так же, как и Иван, в брюки и свитер, только все это другого цвета, не похож на него лицом): Я? Все тот же, значимый другой тебя. Твой-другой.

ИВАН (услышав голос, несколько успокаивается, оборачивается, отходит от зеркала, садится опять в кресло, но непрочно, на краешек): Ты -- я? Да-да, возможно, ты -- галлюцинация. Я тебя поэтому и слышу, и вижу. Так бывает - слуховые, зрительные галлюцинации (усмехается). Да, наследственность у меня тяжеленька... Папенька крутенек был -- порося такой, в грязи кувыркался. Вот (показывает на полку) -- там все по медицине, психиатрии и подобное тому -- в себе копаюсь -- никак не пойму, хотя и изучил. Впрочем, что я все о себе да о себе...

ДРУГОЙ: Это ты о чем? По вопросам пола-то? Свою сексуальность изучаешь?

ИВАН: А откуда Вам это известно? Да и кто Вы в конце концов?

ДРУГОЙ: Я -- тот. Знаешь, как про начальника "тот" написали? Это ведь точно, он из тех, из наших. Он -- тот, конечно. Но я совсем -- тот, другой, иной, второй. Ну и я же - главный. Иерархия-то сложненькая у нас. Ты не только знаешь, кто я, но и зачем пришел и почему. Сам ты и звал.

ИВАН: Я не звал и не хочу тебя знать (смотрит в зеркало, там отражается его собеседник, туда он и говорит)... Меня интересовал только я, сам я. И больше никто и ничто не интересовало...

ДРУГОЙ: Ну вот и доинтересовался до суицида. Это ведь попросту -- крути не крути, ученые фразы наворачивай, а все равно -- в себе, как в могиле, если ни воздуха, ни жизни, ни мира, ни свободы...

ИВАН: Тебе ли о свободе говорить? Кажется, в твоей теологии об этом нет и речи. Там больше о власти. О воле... Воля к власти. Самость. Вот пойло по тебе.

ДРУГОЙ: Стал ли бы я ноги бить, если б не ты. Вот умный же ты человек, Иван Федорович, и не прост. И на все-то ты сквозь сложные линзы смотришь. И от мира то ты экранируешься... Нет его и все тут! И пошел он со всеми своими делами к такой матери! Пол -- другой вопрос. Важнейший вопрос века, ибо как же иначе вернуться к варварской первобытности? Только через разнузданность... Самость... Ох, Розанов, ох, шельмец, как же он родителя-то, родителя твоего, покойника, напоминает! А тут тебе и Распутин. Ох, Расея, великая страна! А нынче -- в одном флаконе целый букет! Деньги, власть, либидо. Воля к власти - серьезная вещь. Ну, да тебе это не интересно. Тебе интересно про тебя, милый мой, самый мой самостный. Мыслящий мой! Золотой русский мальчик! Папеньки -- в хлев, детки -- тоже в отходы, только мысленные, мысленные! А тут -- черт из табакерки, деятель какой, весь -- пружина, воля к власти, а вокруг -- бессилие, пассивность, мягкость такая, влажность. Он хвать, и -- пришпандорит! Способы вот разные, а методы те же, дедовские, грозного да малюты, да ханов ордынских...

ИВАН: Ты об этом со мной говорить пришел? Ты ведь не существуешь.

Другой встает, подходит к Ивану вплотную, опять ветер, у Ивана -- мурашки от холода, и волосы шевелятся.

ДРУГОЙ: Можешь потрогать, если желаешь. Не желаешь? И правильно. Я ведь другой субстанции, но -- реален, как сама реальность. Она греховна, я - грех. Она зла -- я зло. Как же меня нет? Я есть. Я (усмехается) князь мира сего, князь века сего.

ИВАН: И чего же ты хочешь от меня, Величество, Высочество, князюшка? Я устал, а ты так утомляешь...

ДРУГОЙ: Ну, конечно. Ты ведь можешь и любишь говорить только о себе. Субъективный нигилист, нигилистический субъективист. Я не забыл, но согласись и мне надоело, яд-то из моей лабораторийки. Что же до братьев, то что они тебе? Что тебе в них? Ты не сторож братьям своим. Собой живешь.

ИВАН: Я не так глуп. Замолчи, дурак (бросает в него диванную подушку).

ДРУГОЙ (хохочет): А, приемчик Лютера? Ликвидационный, так сказать. Но я-то и вправду ты, твоя галлюцинация, милый мой. О, ты и не Леверкюн, тебе надо другое, большее. Ты не предашься за творчество, не отдашься за гений. Тебе уже подавай духовную власть. Стать господином себя - это стать господином мира. А истины нет. А что в мире дает свободу? Власть. А какая власть выше духовной?

Действие второе
Легенда
Явление пятое

Открывается дверь, входит Алеша. Он утомлен, у него опять пальто и шапка в снегу. Он всматривается в Ивана, который кричит в зеркало.

ИВАН: Уходи! И больше, чтоб духу твоего - ни-ни, сволочь!

АЛЕША (бросается к нему): Что с тобой, брат?

Алеша бросает пальто, шапку и шарф на стул, поддерживает Ивана и вовремя: тот чуть не упал. Алеша подводит его к дивану, укладывает, поправляет подушку, приносит из кухни воды, пробует напоить, но Иван пить не может - у него стучат зубы, и он откидывается на подушку после одного глотка, но, полежав немного, садится на диване. Алеша ходит по комнате, всматривается в вещи, в зеркале отражается только он сам, он поправляет перед ним волосы и идет к окну, открывает форточку, смотрит в окно, потом возвращается к креслу, пододвигает его к дивану, хочет сесть.

ИВАН: Погоди. Там, в тумбочке коньяк и конфеты. Давай сюда. А, еще апельсинка... Тащи. Вот так. (Алеша ставит столик между диваном и креслом, а на столик все, что приносит). И еще рукопись. Нет, вот там, в тетради на полу. Все, хорошо. Спасибо, Алеша. Садись! (Алеша садится, Иван наливает себе коньяк и жадно тут же его выпивает. Наливает еще, и опять тоже самое). Пей! (Дает ему рюмку) Пей, брат. Меня понять трудно будет, очень уж история путанная. (Алеша выпивает).

АЛЕША: Что с тобой, Ваня? Что случилось? С кем ты разговаривал? Да еще на таких повышенных тонах.

ИВАН: А, с этим, как его, ну, с ним, короче. Он ведь не единожды приходил. Он ко мне периодически наведывается. Видишь ли, мир делится на тех, кто ценит или нет внешнюю свободу. Я за внутреннюю. Ну, вот и свихнулся. А внешняя-то свобода пошлая, деньги, карьера, успех...

АЛЕША: А внутренняя-то - это выбор. Либо Бог, либо другой. Только ежечасный, каждоразовый выбор.

ИВАН: Ну, все верно. Или тот, или этот. Вот тот и шляется, уловить хочет. Впрочем, у меня времени мало. Совсем мало осталось. Я ведь договорить хочу с тобой. Главное с тобой... Черт его поймет, он мне же, мои же мысли, стародавние выдает. Его нет, нет его вовсе. Это я самораздваиваюсь и с самим собой спорю. Не верю я в его реальность. Отрицаю я ее. Хочу и отрицаю. Цветы там, солнце, любовь, веру, надежду, все отрицаю. (Делает отвергающий жест рукой). Не хочу подачек, милостыньки этой не хочу. Весны не хочу, листиков зеленых не хочу. Жить в этом гнусном мире я не хочу. Отвечать за это дерьмо не могу. Мне, Алеша, все понять хочется - есть ли в этом бредовом сумбуре логика? Отчего в этом мире божьем, ведь Бог же его по-твоему сотворил? только такие гадости и подлости происходят, что ничего другого и ждать-то нельзя... Не хочу я платить за сомнительные блага - деятельность, честолюбие, карьеру, успех, а, главное, наипервейшее, за деньги... собою... А тут, думаю: ведь подохни гадина, Федор-то Палыч, вот ведь и свобода мне - деньги. Свобода во внешнем измерении. И никогда, никогда, Алеша, не надо унижаться, мучиться за кусок хлеба, обеспечен - и лети, куда - хочешь. А, главное спины не гнул, и из этой клоаки российской выскочил. Ан не бывает так-то, чтобы все в дерьме, а ты не смердел. Да, забыл, совсем забыл. Смердяков убил. Я пойду, доказательств добуду. Он убил. Он мне почти сознался. Митька-то нищий, а человек в России - ноль. Обесценен, так, ветошка, вошь, дрянь, ерунда. А пропадет Митька и ты не выдержишь. И ведь за каких тварей - папеньку и смерда - вона как. Всю жизнь ужимался. Все - своей головой, и базы ведь нет. Ну, положим и это - наплевать. Только голова наклоняется, наклоняется, а ну ,как слетит от ветра? Так я о чем? Помнишь, Алеша, мы с тобой говорили, что все можно изменить, стоит только бога выкинуть за ненадобностью. Ну вот бога-то и скинули за борт, как балласт, а ничегошеньки не изменилось. Видно не Бог плох, его и нет вовсе, а плох-то ,Алеша, человек. Его, подлеца ,судить и надо. Он мучитель сам себя и погубитель земли. А деток- то в Освенцим, в печку, а видел ли груды трупов - полускелетов, хоть только что умерли. В Африке голод был. Голод! Деструктивная виртуальность. Теперь уж большого ума не надо - понять легко и просто - чем держать его, подлеца, можно. Ты, брат, только не спутай меня с этими, что самовыражаются, я не таков, ты знаешь, - мне ни к чему. Гадости свои оправдывают. А я так, одну грезу свою записать хотел. Удивительная вещь привиделась, а может и присочинилась. Я все думал, отчего такая пустыня вовне и пустота внутри? В прошлые-то века у таких как я энтузиазм был. Хоть и вместо молитвы, а скепсис как-то смягчал, а теперь какой дурак энтузиазму-то предастся? Кончился календарный двадцатый век. А мне что за дело. Я-то зачем?

АЛЕША: Ты устал, ты болен, ты очень болен, может поспишь? (Ходит по комнате). Вот ты про Африку. Я эту картинку тоже видел и подумал, как равнодушно сытые ее смотрят... А еще подумал, что Бог любит Россию, что она опять страдает. А потом смотрю новая картинка: взяли менты на Ленинградском вокзале бомжей и свезли в мороз на свалку, живых, известью, что-ли полили. Журналисты кое-кого повыцарапали. В больницу свезли, а их на следующее утро опять вон - на помойку. Люди, чье место помойка. А виноватых нет. Нет и не будет. Потому что виноватые - это когда отвечать надо. А отвечать можно только самому себе, если у тебя совесть жива. А совесть она давно известью полита. Ну, и чем же мы лучше? Все одинаково созрели, знаешь, как плоды на смоковнице, на той смоковнице... Ты болен, оттого ты и болен, что так мучишся. Теперь ведь не тогда, сто лет назад, теперь ведь от Бога бежать некуда. Он один совесть приютить и может. А ты мечешься. Видно, не совсем отвергаешь, или отвергаешь от абсурда.

ИВАН: Ты рационалист, мой милый, еще и какой! Только, если уж конец, так и зачем что-то делать. Молись себе и радуйся, что тебе еще.

АЛЕША: Я тоже знаю теперь: мир изменить нельзя, и улучшить нельзя, потому человек такой путь выбрал - от яблока и до Освенцима, до Хиросимы. Но чувствовать себя человеком, хоть чуточку лучшим, все лучшим и лучшим, этого хочу. И если хоть кому-то помог, хоть никому не нужному, вот тогда и заработал право на свободу. Для меня другого права быть личностью нет. Ведь жить - это отвечать за все. Жить - это и есть становится человеком. И человеком достойным истины. Я знаю, ты в нее не веришь, но как же можно жить не веруя добру. (После паузы) Читай. Ты читать будешь?

Явление шестое

ИВАН: Да нет, я так, расскажу тебе. Я ведь агностик. Или как это называется? Мой мир пуст и бессмыслен. И я настолько умен, чтобы не иметь иллюзий. Но однажды я сидел и по обыкновению думал о том, почему все-таки легко людям, большинству... вот знаешь, к ним ведь и теории применимы всякие: психоанализ там... Не потому ведь, что они такими родятся, одинаковыми, а потому, что такими они делаются, нарочно становятся, ведь именно жить - отвечать, именно чувствовать и думать, а уж тем паче - мысль, возвысившаяся до переживания, - им того и не надо. Они от этого, от истинного-то человеческого наслаждения бегут, как черти от грома. А и не тут ли ключ ко всей этой истории - зачем им так нужны мудрецы и умники, все эти их лидеры, ну, и кто сии последние есть? А по-настоящему-то, по-настоящему, по правде, знаешь, зачем он, другой-то ходит?

АЛЕША: Зачем?

ИВАН: Хочет, чтобы я принял сторону сильных, кучки хозяев, признал, что мое место там - и туда ринулся. Но я-то знаю: те - просто сильное быдло... Ну, слушай, я ведь тоже много-много думал о добре и зле. Именно о них двоих. Помнишь, ведь я тогда тебе его, того, другого, одного из них, мысли рассказывал, тайные его желания, как хотел он мир подчинить своей воле, своей страсти - сделать этот мир лучше, а людей счастливыми, и как он это все Ему поведал, а Он смолчал и только в уста поцеловал того. А теперь следующее... Продолжение.

Свет гаснет. Алеша и Иван, и комната - все исчезает. На сцене - вход в церковь, ступени высокие, портал... В дверях - человек, старик, седой, очень просто одет, скорей бедно, чем хорошо. Он стоит, отдыхая, прислонившись к стене, он устал и измучен, а день хорош, и тепел, на людей не смотрит, и бледная улыбка озаряет уста его. Слышно, как подъезжает машина. Выносят гроб, несут в церковь...Все расступаются, сторонятся. За гробом идет безутешная, немолодая женщина, она одна, не плачет, только горем она убита так, что шатается на ходу. Минуя старика, она поднимает глаза и встречает его взгляд, полный участия, сострадания. Она пошатывается, он хочет ее поддержать, но она, рыдая, падает на колени перед ним, пытается обнять его ноги и говорит.

ЖЕНЩИНА: Я знаю тебя. Я давно узнаю тебя, но не смела поверить. Ты - свидетель Его. Ты и твой товарищ, о, как вы мучили их, мучили живущих во зле, все эти годы, как искали они все убить его и тебя, погубить и уничтожить, чтоб и следов не было... Дочь, моя дочь, ей только двадцать лет. Она умерла, но ты, ты можешь вернуть ее. Ведь это ты, я узнаю тебя. Ты семнадцати лет пережил воскресение Его, дай же ей право уповать на первое воскресение... Верни ее, чтобы нам быть вместе в эти страшные дни...

Все замерли от неожиданности, а наемные люди, несущие гроб, опустили его на ступени, старик улыбнулся женщине и прошептал:

СТАРИК: По вере твоей да будет тебе, сестра моя (и подошел ко гробу, он склонился над ним улыбаясь, как и прежде, и очень тихо) - встань, девица! Прошу Тебя, Господи, да восстанет сейчас.

И девушка, улыбаясь непонимающей тихой, блаженной улыбкой садится в гробу своем. В толпе смятение. На сцене снова Иван и Алеша в комнате.

ИВАН: Люди сгрудились вокруг старика, обступили его, они обсуждают вслух, как будто его нет - да кто же он? Не новый ли он маг, или экстрасенс... А надо тебе сказать, что то, что я рассказываю, все это, Алеша, относится к неизвестно насколько отдаленному будущему. И многое-многое уже изменилось необратимо. Так, например, человечество с разобщенностью покончило. оно живет в единой социо-цивилизационной системе. И все, все, что раньше состовляло иллюзии, происходившие из издержек различных, несовершенных общественных структур: сословного и имущественного неравенства, недоступности знаний, различных форм власти - от тираний до конституционных демократий, - то есть то, что мы переживаем теперь, как крах Просвещения, и дальше, вглубь всей системы мысли Нового времени, - все это позади. Но заметь, брат, человек не изменился... Нет, он такой же, завистливый, эгоистичный, так же жаждет праздности, секса и пустоты, так же способен к высокому порыву и к низменным чувствам. Словом, он Homo Sapiens. Впрочем, генетика совершает чудеса у них там. Но чудеса, как бы это сказать, не над живущими, зачатыми и рожденными, хотя и тут подошли к краю: в их сознание готовы внедриться сотни тысяч верных, инструментально-методологически мыслящих врачей, про которых поговаривают, что они не от человеческого желания, а - результат клонирования. Но все это - темно... Ибо в ведении власти. А власть... О, власть, Алеша, у них там давно не деспотична и не народна, не легитимна и не захвачена... Она, как бы это сказать, технологична и законспирирована. А поскольку после краха гуманизма, перехода в зазеркалье метаистории - в постцивилизацию и так далее, понятное дело, - подменились ценности. То есть, раз нет критериев истины и добра, то, сам понимаешь, зло - оно многолико, ибо запросто рядится в карнавальные маски... то есть, все, что угодно власти,хорошо, а ее составляет избраннейшая кучка, отбираемая по степени идеократической и энергетической мощи, то вся власть и сосредоточена в руках тех, кто владеет механизмом подмен. Все, что полезно, - прекрасно, а все, что приятно, - необходимо. И долг не внушается, нет, нет. К нему подводят обстоятельства. А экономическия обстоятельства абсолютно, как и высшие технологии, в руках той же кучки струльдбругов. Ну и получается, что стада йеху пасут на тучных нивах сытости и бездумья. А пасомые рады, ибо они слабы, как говаривал старик Инквизитор. И не хотят ни свободы, ни ответственности, а все передоверили этой самой кучке, которая взяла себе свободу и ответственность. Ну, покончили люди в этом счастливом завтра с войнами и революциями, с болезнями, провели единые социально-экономические реформы и добрались до того, что выбрали единое правительство и единственного, неповторимого, удивительного человека, еще совсем молодого, немного за тридцать, но умевшего всех и вся удовлетворить, примирить и успокоить - правителем этого всеобщего царства мира и благоденствия.

АЛЕША: Но ведь это же...

ИВАН: Да-да-да. Знаю. "Три разговора", Соловьев.

АЛЕША: Нет, не это. Просто это он, конечно, но я о другом, о том, что такая полнота власти - это идеал... то есть фашизм по сути, но без пошлых зверств и методов, ему присущих. А поскольку самое меньшинство, мизерное по числу, но не по качеству, составляют люди свободные и осознанные, то они и окажутся лишними, подлежащими окончательному уничтожению... - вот и фашизм, вот и число 666, потому что эти малые числом составят церковь невидимую...- в видимых-то смотри, что творится...

ИВАН: Ну да, например и в нашей... по укатанной дорожке - под государство, под государя, под власть... потакая всяческой безнравственности, не желая ни свободы, ни выбора... Но ведь и за тех, немногих, кто-то же должен вступиться будет... Молчи! Молчи! Я знаю что ты спросишь - зачем, почему я написал это? Да мне-то интересен он, враг, другой, в развитии, так сказать, до вершин. Я хотел понять после визитов моего-то гостя частого, понять, что я к нему почувствую... Ну да ладно, слушай...

АЛЕША: Мы ведь с тобой сговорились, что хотя бы и всеобщего счастья на одной малой слезинке не примем.

ИВАН: А потому - отбор. Как у Бруни, в Исаакии, одни - направо, прочие - налево. Но, чур меня, кто-то в переплавку, к Пуговичнику, как у Ибсена. Есть же право - ни направо, ни налево, а в никуда.

АЛЕША: Кто же старик этот у тебя, не один ли из двух свидетелей?

ИВАН: Ты узнал его по делам его. Конечно. А вот женщина, та узнала раньше дел, потому вера. Ну, стоит он на ступенях. А люди, понятное дело, глазеют, они с трудом такое-то принимают. И стоит он, удручен и устал очень, а день теплый, знаешь, зеленый летний, пасмурный день и дождь теплый был, и будет еще, и с кленовых листьев капли падают...

АЛЕША: Постой, брат, да где это?

ИВАН: А кто же знает, где и когда, этой точности, нет, извини. Может в Штатах, а может в Европе, у нас, - не знаю. Я даже иногда думаю: а может и не будет, может изменим мы, люди, направление движения? И куда-нибудь в самоусовершенствование духовное устремимся (усмехается). А тут раз - уж не абстракция, Митьку Чечней прихватит, а потом на него кровь урода-то и спихнут, а Смердяков, глядишь, с папенькиными денежками в депутаты Думы выйдет или еще что-нибудь... Эх, брат, не верю я в людей-то. Смешно даже поверить в их разум или мораль... Ну, стоит старик, отдыхает и глаза прикрыл. Зеваки, кто разошлись, а кто на расстоянии рассматривает, один он на ступенях. А тут по аллее густо-зеленой, по белому камню, молодой человек идет, абсолютно правилен и от того веет ледяным холодом. В нем нет жизни, совершенное отсутствие. Он не видел сцены воскресения, но идет он специально к старику, сзади него - охрана, которой он позже и подает знак - старика взять. Весь он власть, царство его от мира сего. Он поднимается по ступеням, некоторое время стоит напротив старика, но тот не обращает на него внимания, он погружен в себя, только губы изредка шевелятся, стоит ,прислонившись к стене, то ли улыбается, то ли молится, - радуется, радуется, отдыхает, живет. Но молодой человек делает жесткий знак рукой, и старика хлопает по плечу бравый охранник, тот открывает глаза, смотрит на молодого человека. Так стоят они, глядя друг на друга, будто узнают то, что им давно предсказано или приснилось, а потом старика уводят.

Ночью же в камеру к старику, в камеру с привинченной кроватью, компьютером и телеком, столом и стулом, входит молодой человек, один, и вот какой разговор у них там состоялся.

Иван и Алеша исчезают.

Явление седьмое

Молодой человек и старик в камере. Горит ночник. Старик сидит на кровати, прижавшись щекой к металлу изголовья, молодой человек стоит перед ним.

СТАРИК: Говори, я тебя слушаю.

МОЛОДОЙ ЧЕЛОВЕК: Скажи мне ты ли это? И не сошел ли с ума от пустого тщеславного желания самоутверждения пославший тебя и того, второго, что валяется на улице в Иерусалиме (смотрит на часы) вот уже несколько минут.

СТАРИК: Я знаю, что уже несколько минут. Минуты есть, а времени больше нет.

МОЛОДОЙ ЧЕЛОВЕК: С твоего позволения я сяду? (Садится на блестящий стул, вделанный в пол) Будем откровенны и не только в пределах допустимого, а и более того! Ты не ответил - ты ли это; впрочем, подтвердил.

СТАРИК (кивает головой): Конечно, ты и сам все знаешь. Удивительно другое: как зная, ты отрицаешь то, что знаешь, есть. Меня всегда это удивляет во всем вашем роду.

МОЛОДОЙ ЧЕЛОВЕК: Я думаю, нам не стоит погружаться в диспут - не то все эти Софии-Эпинойи, Барбело, и Первый Архонт, и все его 365 ангелов, и вся Плерома нас запутают в измышлениях, но ведь все это совместимо с тем, что произошло.

Садится удобней насколько возможно, кидает ногу на ногу.

СТАРИК: А что же собственно произошло, я имею в виду того, что не было известно? Разве нечто новенькое завелось под Солнцем и Луною?

МОЛОДОЙ ЧЕЛОВЕК: Я имею в виду, что ты из всей вашей компании - самый интеллектуальный, а это значит, что хоть очевидных-то вещей отрицать не станешь?

СТАРИК: Вот именно. Но отрицать собираешься ты. Я-то ничего не отрицаю - просто, возможно, знания мало. Нужно понимание.

МОЛОДОЙ ЧЕЛОВЕК: Вот именно. Но понять - тоже еще не значит принять. Это две большие разницы. В любом случае здесь и сейчас беседуют два человека, два земных человека. А это, согласись, важно.

СТАРИК: Допустим. Хотя, и это неточность. У тебя много неточностей, ты их используешь, как лазейки. Впрочем, когда ты слишком точен, чересчур, это и вовсе уводит сказанное или подуманное от смысла - тут ты мастак.

МОЛОДОЙ ЧЕЛОВЕК: Ну-с, когда признано, то признано. Формальности соблюдены: ты - это ты, я - это я. (Подался чуть вперед, к старику) Зачем вы оба все-таки явились? Что неймется там твоим начальникам? Или мало других миров, что им наш мир, ведь он их отверг, обоих, и сына, и отца. Факт налицо - люди принадлежат мне и моему отцу, они по доброй воле и в светлой памяти, каждый и все вместе выбрали нас. Говорил же старик Инквизитор, что они слабы, что им нужны земные кумиры, ибо они привержены земным и вечным божествам - корысти, страху, страстям, а более всего - ужасу голода и зависти. Я к тому (пожимает плечами), что вас никто не ждет. И идущего за вами тоже. (Потирает руки, с удовольствием). Ну-с, приступим. Вот, к примеру, хоть о минутах. Ты сказал, что времени больше нет. А разве оно не всегда и было-то относительно? Или пространство... Опять же не исчезает, а сокращается, и оба они друг в друга переходят? Да и вообще теория относительности, она ко всему приложима. А особенно ежели к морали! В двадцатом веке попробовали варварскими методами... ну, да что с них взять, - первопроходцы. Мы уже, можно сказать, давно люди зазеркалья, у нас и время назад идет.

СТАРИК: Так-то оно так, только всю дорогу быстро протопали - и опять в Риме очутились, все с тем же Нероном во главе, только механизмы власти новые, и методы - все на подменах и лжи - другие. Вот Нерон-то и просвещенный (кланяется иронически, одной головой кивая в сторону собеседника).

МОЛОДОЙ ЧЕЛОВЕК: Ну, и что же? Остановится время - еще и лучше. Дальше идти некуда - будем так жить - вагоны раскачивать, будто едем.

СТАРИК: Не остановится, а остановилось. Софист ты. Логик. Умник.

МОЛОДОЙ ЧЕЛОВЕК (встает, ходит по камере): Ну, и что же в этом плохого - быть умником? Это путь к власти, почестям, славе, бессмертию в памяти поколений. А ты разве не умник?

СТАРИК: Нет. Я человек простой, потому что цельный, слава Богу, Он дал мне душу живую, способную верить в добро. Впрочем, он всем людям дает ее - это от Него.

МОЛОДОЙ ЧЕЛОВЕК: Но люди почему-то спешат сменить ее на что-нибудь пополезней, побезопасней: кто на сытость, кто на престиж, кто на известность, а кто - чтобы быть как все, на стереотипы. А власть, роскошь, слава - это для умников. Неужели ты не понимаешь, старик, что нельзя, не в твоих силах не только изменить природу людскую, но даже и улучшить ее? Ведь распяли-то Того с их согласия, по их воле. А опять придет - опять распнут. Он-то хотел милости, а не жертвы, Он-то их к свободе, внутренней, самой трудной, звал. А они - не могут, не могут своей земной животной сути преодолеть. Им хорошо. Сперва пророков гнали, часто до смерти, потому что они, пророки, мучители для них, заставляют думать, отвечать, осознавать, страдать. Потом Его распяли, потом от остатков Его морали, вернее, нравственности избавились, забыли критерий истины и добра, развели правду с красотой, и остатки гуманизма вышвырнули... и тебя, старик, не я убью, не Аполлоний, величайший маг, я-ли, он-ли - мы только свершим их общую волю.

СТАРИК: Ну, а как же остаток-то? Те, кто не твои, не отца твоего, их куда? Или ты их в голове не держишь? Совсем не учитываешь? А ведь им обетование дано. А оно нерушимо. Он верен избранным своим. Они избрали Его, Он избирает их. Они и есть церковь. Иных Он не знает и не примет.

МОЛОДОЙ ЧЕЛОВЕК (останавливается напротив старика, злобно): А где они, избранные-то, их больше нет. У нас тут в мире, где покончено с войной, болезнями, голодом и холодом, нет места сумасшедшим, влюбленным в страдание.

СТАРИК (вставая, напротив него): А с ложью, предательством, гордыней и духовным рабством тоже покончено? И вы здесь не в мерзости запустения, где любой грех допустим и желанен, а в царстве сострадания и милосердия, в сиянии сочувствия и любви? И ты лжешь - они есть, и сегодня я встретил их.

МОЛОДОЙ ЧЕЛОВЕК (снова садится): Постой, постой, это смотря что грехом называть.

СТАРИК: А все тоже, что и всегда - ненависть, высокомерие, отчаяние, гнев, жадность, сластолюбие - много бесов, всех ты знаешь. Ты, небось, думаешь, что к людям ты добр, потакая их слабодушию и маломощи духовной, - а ты используешь, эксплуатируешь это. Не от того ли так технологичен и рассудочен твой приход... Но не все ты рассчитал: в одном просчитался...

МОЛОДОЙ ЧЕЛОВЕК (со скрытым, но глубоким интересом): Это в чем же?

СТАРИК: А вот в ту ночь, помнишь ли ее? Когда отец твой тебе явился, и ты уверовал, что ты мессия, главный, второй, а Его - нет. Нет Его, сгнил в пещере... Потому что ведь если бы Он был, есть, будет, то ты должен преклониться, смириться перед Ним и сказать в себе: не моя воля, но Твоя. А ты никак этого-то выговорить и не смог.

МОЛОДОЙ ЧЕЛОВЕК (стараясь смеяться, но зло): И что же ты-то думаешь, как будет? Технология какая у вас там?

СТАРИК: Будет, как сказано, ибо вначале было Слово. И Слово было у Бога, и слово было Бог... И кто победит - ты тоже знаешь. Потому что ты благодетель самозванный. Сначала соблазнил, потом благодетельствуешь.

МОЛОДОЙ ЧЕЛОВЕК: А ты тоже логик, старик. Ну, хорошо (ходит опять, взволнован, но скрывает), допустим, ты признаешь права ничтожного меньшинства...

СТАРИК: Заметь, ты их всегда отрицал...

МОЛОДОЙ ЧЕЛОВЕК: Да, но ты предвосхищаешь и радуешься погибели большинства - а они-то мне дороги.

СТАРИК: Лжешь! Если бы они были тебе дороги, ты бы их не обманывал, а сказал - я слабый, немощный, ничтожный, я не обещаю вам спасения. Ты им твердил, что нет суда, нет права, нет закона, кроме суда несправедливого, земного, кроме права силы, кроме законов приспособления в этом мире. Ты захватчик и лжец, каким всегда и был. А кому верить - это их право, человек выбирает сам. Его сам Господь уважает, каждому дается от духа при приходе в мир, и каждый может только сам отринуть дар. Господь дар не отнимает, больше того - ждет и надеется, что любой отпавший может вернуться. А ты что подарил человеку? И отец твой?

МОЛОДОЙ ЧЕЛОВЕК: Свободу. Свободу от ваших обетов и страхов, от ужаса ваших запретов и кар.

СТАРИК: Опять врешь. Свобода твоя симулякр. И на деле всегда оборачивается рабством, либо в рабство от инстинктов, неосознанности, потерянности и отчаяния погружаются они, в зависимости от стереотипов, разучившись думать и чувствовать, а в конечном счете, - жить. Ибо что человек без духа? Животное? Нет, хуже животного, ибо теряет себя, а тому терять нечего, а память о даре болит, терзает и мучит. Свобода - независимость от смерти, это бесстрашие жизни. А с тобой только смерть, рассчет небытия.

МОЛОДОЙ ЧЕЛОВЕК: Ну, хорошо, уже светает. Давай говорить серьезно. Скажи мне, старик, что может отодвинуть срок исполнения? (Сильно взволнован, но все-таки сдержан). Я за этим пришел. Как ты там ни рассуждай, а я люблю людей, своих людей (старик улыбается насмешливо). Не смейся (делает предупреждающий знак рукой). Я знаю, что ты смеешься. Да, люблю и себя. Себя больше всех. Я - совершенство, венец мироздания ,ибо я дал людям покой, мир, хлеб. А тут - разрушитель, враг, убийца придет, как тать в ночи, и уничтожит весь мир... Будь он проклят! Да умеет ли он считать? копить? созидать? Не-на-ви-жу! Судилище над несчастными, и только потому проклятыми вами. Вами, извращенцами природы человеческой.

СТАРИК (с изумлением смотрит на него): Но человек не изменился - он все такой же, каким был и в Риме, и в Египте, и в Греции, и в Иудее... и много-много раньше, при двух братьях, принесших две жертвы - угодную и неугодную...

МОЛОДОЙ ЧЕЛОВЕК: Да, почему одна-то жертва, та-то жертва, Каина, оказалась неугодна? Ведь дело, верно, не в том - что Ему подносить, а в том - как? Интересно, что ты думаешь об этой старой истории? И как тогда со свободой воли, и с теми толпами обреченных проклятию и изгнанию, Аду, еще до своего рождения? Как быть с Судьбой и с теми, кто не в силах ее преодолеть?

СТАРИК: Каин, ты опять спрашиваешь об этом? Когда ты был Иудой, разве ты не понял ничего? Зачем же тогда ты повесился на дереве? Мог купить земли на 30 сребренников, и тихо прожить, за тобой стоял бы весь социум, оправдание слабости, вечный враг совести, презирающей конформизм...

МОЛОДОЙ ЧЕЛОВЕК: Ты не ответил. Да, я Каин и я Иуда, в той мере, в какой я человек. Но не в той мере, в какой я избранник, божественный посланец, умиротворивший и облагодетельствовавший Землю.

СТАРИК: Да, для тех, кто выбирает тебя - ты посланец. Но я-то тебя не выбираю, и поэтому знаю, кем ты послан и почему ты заглядываешь в глаза мне - ты все еще надеешься, что я, свободный от твоего конформизма и твоей приспособленческой сути, откажусь от Того, кто мне эту свободу гарантирует?Да нет того счастья, что сравнится со свободой! Жаль тебя - тебя задушит зависть.

МОЛОДОЙ ЧЕЛОВЕК: Неужели тебе жаль меня? Где твой гнев, твоя абсолютная правота? Твоя правота... нет, она не может изменяться мерою... Так скажи мне, Апостол, есть ли у меня надежда? Что должен я сделать, чтоб не сбылось, не было, миновало нас...

СТАРИК (горячо): Отрекись от себя! Склонись пред Ним, покайся! (Быстро ходит) Если бы ты мог это сделать! Если бы мог! (Сокрушенно) Но тебе не хватит мужества и справедливости признать перед предавшимися тебе, что ты циник, который предал их ради собственной воли и власти (с надеждой смотрит на молодого человека, который сидит, низко опустив голову). Можешь ли? О, я был бы с тобой, я бы поддерживал тебя и не отпустил руки твоей (протягивает руку, но молодой человек поднимает голову, он заносчив, самоуверен и нагл, встает, ехидно улыбаясь)...

МОЛОДОЙ ЧЕЛОВЕК: Ты слабее меня. Ты слишком добр и слишком мудр. Такие не побеждают. Тебя убьют нынче же и выбросят на улицу в Иерусалиме, чтобы все видели, что ты обманщик и сгниешь, как сгнил и тот, кто называл себя Мессией. Что за идиотство вся эта история с воскресением, а? Законы энергии и информации есть, их можно считать, можно волхвовать, как говорили в старину, но человеческой силой. Готовься к смерти. (Идет к двери).

ИОАНН: Я готов. Я всегда готов к смерти, но и к воскресению я тоже готов всегда, ибо смерти-то нет.

Явление восьмое

Снова Иван и Алеша в квартире Ивана.

АЛЕША: Так ты, Ваня, не читал это, вот рукопись (подбирает листы с пола), ты это заново видишь и рассказываешь?

ИВАН (пьет коньяк): Конечно, я это повторять могу бесконечно, с вариациями, ведь я это сочинил. Но я не сочинитель, нет, просто я хотел бы знать (ходит быстро, резко) - знать: Алеша (наклоняется к нему, глядя в глаза), правда ли это все? Каин и Авель, Иоанн и Иуда, Иисус и Антихрист? Почему в нравственном мире нет цветов, только черный и белый?! Мой разум отказывается по-ве-рить!

АЛЕША (спокойно): Так не слушай его, разум, он разрушитель твой. Только используй его - все просто, очень просто: стрелять - не стрелять, лгать - не лгать, доносить - не доносить.

ИВАН: Умирать с голоду - не умирать с голоду... Так жестко никогда не было. У нас все процессы идут по-своему. Реформы! Да они трансформировались в Московскую Русию, власть поглотила все, а сознание народа на чувствах раба, и власть уже совсем, окончательно, навсегда - отморозкам? Вроде нашего папаши, да примет его Ад со всеми почестями. Да нет, чем они выше, тем хуже. Отбор-то отрицательный! Чем мерзей тварь, тем больше карьера. Представь, один так и сказал: "Ничего я не умею, не знаю, не могу. Куда же мне? Только в начальники..."

АЛЕША (спокойно): А при чем тут ты? Тебе что за дело до всего этого? Пусть мертвецы хоронят своих мертвецов. Да и что человеку весь мир, если он потеряет душу свою?

ИВАН: Как? Тебя разве это не трогает? А Митька-урод, разве его чеченская бойня не искалечила совсем, уже бесповоротно? Кстати, где он? Может, ему сюда придти, а? Хотя нет - опасно. Родной брат...

АЛЕША (тоже пьет коньяк): Митя, Митя - то, о чем я думал, и когда ты говорил, подсознанием. Больно, брат, больно.

ИВАН: Вот видишь! А говоришь - плюнь. Нет бы решить: нет у меня братьев, а вот - святые-то - мои братья. Ан нет, помнишь, любишь, жалеешь.

АЛЕША: А ты разве нет? Ведь и ты - да!

ИВАН: Ну, разумеется. Пусть не по любви, так по долгу. Он мне любовь заменяет (усмехается). Знаешь, ведь я хочу добыть доказательств, что убил-то Павел.

АЛЕША: Да что ты, разве это возможно?

ИВАН: Хочу. Хочу. Только как-то я весь развинчен, как расстроенный инструмент. Помнишь наше старое фоно?

АЛЕША: Конечно, помню. Как тебя заставляли на нем играть... И солнце весной... и первый снег... и цирк... и каток... И пироги с капустой и с яблоками, бабушкины. Помню. Было спокойно, так спокойно, что хотелось мятежа... Впрочем, мятежом и представлялось будущее...

ИВАН: Да, сплошной Апассионатой... с перерывами на Лунную, краткими, как предсумеречный серо-синий зимний час, когда загораются фонари, лиловые... Ах, Алеша, о чем я? О доказательствах... А, впрочем, ведь он вернуться может... (смеется тихо) и что тогда? Он доказательств не добудет. Ему плевать... Он даже и нарочно не добудет, чтобы мне не досталось, чтобы я так и думал всегда: это я Митю загубил. Я! Я!

АЛЕША: Что ты говоришь? Приляг, отдохни... (Укладывает Ивана, но тот опять садится, Алеша наливает лекарство, дает ему выпить, но Иван отводит рукой).

ИВАН: Я виновен. Повинен смерти. Смерти, но не советской тюрьме (хохочет). Бедный Митя! Как он после Чечни еще и эту мерзость, расейскую тюрягу, снесет? А Смерд, гадина, в депутаты выйдет, жиром заплывет, и папеньку превзойдет во всяческих мерзостях!

Иван тихо плачет, смеется, хохочет. Алеша укладывает его с трудом на диван, прикладывает лед ко лбу, тот засыпает. Алеша сидит согнувшись.

Явление девятое

Квартира Павла. Павел цинично нагл, вызывающе хамски заносчив, Алеша, Митя. Поздний вечер. Алеша и Митя только что вошли, очень взволнованы. Оба в пальто и шарфах, без шапок, пальто кладут на стул.

АЛЕША: У нас мало времени...

ПАВЕЛ: Еще бы! В бега небось решили удариться? Далеко не убежите. Что плохо без крыши-то? У кого крыши нет над головой - хоть бы худой какой, хотя бы протекающей, тот рассчитывай на крышку гроба. И то - фигурально!.. Опасно, опасно, Алексей Федорович, таскать за собой братца, вот этого последнего, оставшегося Вам братца, Дмитрия Федоровича.

Митя подскакивает к нему, хватает за грудки, прижимает к стенке дивана.

МИТЯ: Почему последнего, говори, гадина! Где Иван?

ПАВЕЛ: Знаю, да не скажу, хоть задохнись от ярости!

Митя душит его. Алеша подбегает, отрывает, он очень расстроен и истерзан. Павел приходит в себя. Алеша садится и кивает Мите сесть подальше, что тот и делает.

АЛЕША: Итак, где Иван? Он у тебя был и мы это знаем.

ПАВЕЛ: Откуда же Вы это знаете? А позвольте Вам сообщить, что я понятия не имею, где Ваш психонутый братец (ухмыляется). Он, между прочим, достаточно долго толковал о суициде, так что вероятен и такой финал...

МИТЯ (вскакивает): Почему? - ты знаешь - ты уверен?

ПАВЕЛ: И что вы так суетитесь, молодые люди? В сущности, какая разница - одним дебилом больше или одним дебилом меньше (зевает делано, потягивается). А мне-то уж и подавно плевать и на него и, извините, на Вас обоих. У меня времени в обрез...

АЛЕША (встает): Слушай ты, дерьмо рассуждающее, дерьмо с мнением, где Иван?

ПАВЕЛ (огрызается): А я откуда знаю? Я что - сторож ему, что ли?

АЛЕША (очень тихо): Он знал и я знаю, что ты убил Федора Павловича. Ты вызвал Дмитрия Федоровича, ты же подкинул версию следствию - обвинил Митю. Он вычислил и доказательства твоей собственной вины...

ПАВЕЛ (спокойно) Ну так и что же. Это все предположения. Предполагайте сколько хотите (берет яблоко и ест его), а я плевал на Вас всех.

МИТЯ: Подлец! Циник! Сволочь ! (встряхивает его, почти спокойно) Ты убил? Ну-ка говори!

Павел задавился яблоком, кашляет, хрипит. Отплевавшись, говорит очень зло со страшной ненавистью, в лицо Мите.

ПАВЕЛ: Да, я убил. А ты докажи! Попробуй! И убил не потому, что я вас ненавижу, всех вас вместе и каждого по отдельности, а просто потому что знаю банковские счета, номера знаю и выходы. И это справедливо. Это законно и естественно. Это нормально.

Митя отпускает его, у него дрожат руки, он дрожит весь.

МИТЯ: (выдавливает) А Иван?

ПАВЕЛ: Я думаю, его нет. Он мне надоел, очень уж много об себе понимал. Да, он вычислил и нашел подтверждения. Только это не имеет ни смысла ,ни значения. Тебя спасал, дурака. Но не советую искать концов - у меня-то есть крыша, и она не течет. (Достает радиотелефон, набирает одну - две цифры. Митя прыгает на него и душит. Алеша из последних сил отрывает Митю, потому что одного взгляда на Алешу Мите хватает, чтобы очухаться.)

МИТЯ (уже на ногах, у двери, забирает пальто из рук Алеши). Если бы не Алеша... Впрочем, вопрос остается открытым...

ПАВЕЛ: Бегите. Я добрый человек и не стану препятствовать бегству таких антисоциальных типов, как вы. Только места вам на свете маловато остается...

Н. Гарниц