Библиотека

П. Струве

Отрывки о государстве

    Настоящие отрывки первоначально написаны для той задуманной мною целой книги размышлений о государстве и революции, одна глава из которой под заглавием "Великая Россия" напечатана выше, другая вошла в сборник "Вехи" и перепечатывается ниже. Отрывки эти были, в связи с полемикой о "Великой России", прочитаны в Петербургском женском клубе и через газетные отчеты отчасти проникли в столичную и провинциальную печать, где вызвали целый ряд откликов.

I

    Обычный консерватизм и обычный радикализм в понимании государства одинаково страдают близорукостью. Их ошибка состоит в том, что они стремятся все перемены в государственной жизни объяснять разумом или, наоборот, неразумием, причем мерилом разумности служат те начала нравственности и целесообразности, которые кладутся в основу при оценке поведения отдельного человека, или индивида. Давно уже признано, что ни общество, ни государство не есть простая сумма индивидов. Но эта истина не познана и не продумана еще во всем ее объективном значении для понимания государства, для политики. Лучше понимают ее историки. Историки давно заметили, что разум, интерес, цели отдельных индивидов и рост государства и его могущества могут находиться в непримиримом противоречии.

    Отдельный человек в своем стремлении к самосохранению живет для себя, и это значит, что его взора хватает на весьма определенный и очень ограниченный промежуток времени. Государство во много долговечнее индивида, и с точки зрения индивида и его разума -- оно сверхразумно и внеразумно.

    Это можно выразить так: Государство есть существо мистическое.

    Констатирование этого факта, однако, не только не мистично, а в высшей степени позитивно. Мы не желаем сейчас спорить о том, хорошо или худо государство. Но оно таково, и это факт. Идея вечного мира(1) потому утопична, что она противоречит мистической природе государства. Война есть самое видное, самое яркое, самое бесспорное обнаружение мистической природы государства. Когда войны исчезнут, государство сблизится с "людьми", очутится на земле. Будет ли это когда-нибудь?

    Стессель(2), сдавая Порт-Артур японцам, Небогатов(3), делая то же со своей эскадрой после цусимского боя, поступали весьма "разумно", весьма "человечно", но не государственно и не патриотично. Наоборот, когда японцы подготовляли и вели войну с Россией, когда они покрывали склоны порт-артурских гор десятками тысяч трупов, они -- ради государства -- истребляли людей и поступали -- с человеческой точки зрения -- весьма неразумно и даже отвратительно. В высшей степени сомнительно даже, станет ли "лучше жить" даже будущим поколениям японцев от того, что современное поколение ценою множества человеческих жертв завоевало Порт-Артур и подчинило совершенно Корею. Но могущество японского государства от этого в огромной степени возросло. И это факт. Люди погибли, но флаг взвился.

    Мистичность государства обнаруживается в том, что индивид иногда только с покорностью, иногда же с радостью и даже с восторгом приносит себя в жертву могуществу этого отвлеченного существа. Ницше говорил о холоде государства(4). Наоборот, следует удивляться тому, как это далекое существо способно испускать из себя такое множество горячих, притягивающих лучей и так ими согревать и наполнять человеческую жизнь. В этом именно и состоит мистичность государства, что, далекое индивиду, оно заставляет жить в себе и собою. Говоря это, я имею в виду не те технические приспособления государства как упорядоченного общежития, которые служат индивиду, а сверхиндивидуальную и сверхразумную сущность государства, которой индивид служит, ради и во имя которой он умирает.

    Мистичность заключается именно в этой полнейшей реальности сверхразумного. Разве не ясна мистичность государства в словах Петра Великого, которыми он призывал Сенат думать о России и не заботиться о нем, о Петре? Петр, погубивший столько человеческих жизней, говоря о России, думал не о "людях", не о своих подданных и не о "человеке", не о себе. Умственный взор его был прикован к государству.

    Выражаясь по-человечески, антропоморфически, государство желает быть могущественным. Эта черта государства есть все то же обнаружение его сверхразумной природы. Ибо могущество государства не есть вовсе ни сила, ни счастье составляющих его лиц.

    Между силой отдельной личности или отдельных личностей и мощью государства существует известное необходимое соотношение, но это соотношение покоится не на рациональных, а на религиозных началах.

    Личность, особность государства проявляется в отношениях его к другим государствам. Поэтому могущество государства есть его мощь вовне. Обычное рационалистическое воззрение, господствующее в публике и в публицистике наших дней, ставит внешнее могущество государства в зависимость от его внутреннего устройства и от развития внутренних отношений. Но мистичность государства и заключается в том, что власть государства над "людьми" обнаруживается в их подчинении далекой, чуждой, отвлеченной для огромного большинства идее внешней государственной мощи. Говоря о подчинении, я имею в виду не внешнее и насильственное, а внутреннее и моральное подчинение, признание государственного могущества как общественной ценности.

    Обычное воззрение характеризует "разумное" или "свободное" признание государства как "внутреннее", "моральное" и противопоставляет его "неразумному", "внешнему" и "насильственному". Но всякое признание государства как такового, как мистического объединения, иррационально, и именно самое свободное, самое внутреннее, идущее из глубины души, а потому самое нравственное подчинение государству и растворение в нем -- в высокой степени "неразумно".

    Жизнь государства состоит, между прочим, во властвовании одних над другими. Давно замечено, что власть и властвование устанавливают между людьми такую связь, которая нерациональна и сверхразумна, что власть есть своего рода очарование или гипноз. Наблюдение это совершенно верно, поскольку власть не есть просто необходимое орудие упорядочения общежития, средство рационального распорядка общественной жизни. Поэтому прежде всего и полнее всего оно применимо к власти как орудию государственной мощи.

    Вот почему мистичность власти обнаруживается так ясно, так непререкаемо на войне, когда раскрывается мистическая природа самого государства, за которое, отстаивая его мощь, люди умирают по приказу власти.

    Мы сказали, что власть есть орудие внешней мощи государства и что в качестве такового она держит в подчинении себе людей. Переставая исполнять это самое важное, наиболее тесно связанное с мистической сущностью государства назначение, власть начинает колебаться и затем падает.

    Обычно в публицистике это называют зависимостью внешней политики от внутренней, но, конечно, в действительности тут соотношение как раз обратное тому, которое принимается вульгарным воззрением и которое должно было бы существовать, если государство, сверх своих рациональных элементов, не было бы мистично.

    То, что в новейшее время называют империализмом, есть более или менее ясное постижение того, что государство желает быть и -- поскольку государство ценно для личности -- должно быть могущественно.

    Всякое живое государство всегда было и будет проникнуто империализмом в этом смысле.

    Англичане всегда были и, я думаю, останутся империалистами. Если под империализмом разуметь заботу о внешней мощи государства, а под либерализмом заботу о справедливости в его внутренних отношениях, то XIX в. и начало XX в. характеризуются тем, что торжествуют везде те государства, в политике которых наиболее полно слились и воплотились обе эти идеи. А внутри отдельных государств над традиционным рациональным либерализмом торжествует весь проникнутый идеей мощи государства империализм. Беззащитный перед судом "разума" и основанной на нем нравственности, он торжествует потому, что за ним стоит властвующая над людьми мистическая природа государства. Таково историческое значение Бисмарка и философский смысл его деятельности.

II

    Национальное начало тесно связано с государственным и разделяет с ним его сверхразумный или мистический характер. Так же, как никакой человеческой рациональностью или целесообразностью нельзя объяснить, почему ради государства Ивану Сидорову надлежало умирать под Плевной, а какому-нибудь Ота Нитобе сложить свою голову под Порт-Артуром, точно так же нельзя рациональными мотивами объяснить, почему французу надлежит всегда оставаться французом, немцу -- немцем, поляку -- поляком. В этом не сомневаются и об этом не разговаривают. Это тот "чернозем мысли", о котором говорил Потебня, "нечто, о чем больше не рассуждают"(5).

    Язык и его произведения -- самое живое и гибкое, самое тонкое и величественное воплощение национальности, таинственно связанное с ее таинственным существом. Это так хорошо понимал великий и стыдливый реалист-мистик Тургенев, величие русского народа чувствовавший в нашем языке. Ту же мысль в объективно научной форме высказал знаменитый языковед Вильгельм Гумбольдт в предисловии к своему переводу "Эсхилова Агамемнона": "Мне всегда казалось, что тот способ, каким в языке буквы соединяются в слоги и слоги в слова и каким эти слова в речи сопрягаются между собою, сообразно своей длине и своему тону, что этот способ определяет или указует умственные и в значительной мере моральные и политические судьбы нации"(6).

    Вот почему, когда на стволе государственности развился язык как орган и выражение национальности и ее культуры, смерть государственности не убивает национальности. Она стремится создать государственность, в некоторых случаях хочет создать ее в новой, более мощной форме (Италия), и удается ей это или нет, она во всяком случае продолжает жить и выносить самые неблагоприятные условия (польская национальность).

    Идеи -- в связи с некоторыми благоприятствующими внешними условиями и психологическими комбинациями -- могут создать государственность даже помимо национального начала и вопреки ему. Так, идея свободы, перенесенная пуританами в леса Северной Америки, создала там новую государственность. Ее высшая связь в настоящее время заключается в ее истории, т. е. коренится в началах личной свободы и общественного самоопределения.

    С другой стороны, соотношение между государством и нацией может быть исторически совершенно иное. Итальянская и германская национальность создались гораздо раньше германского и итальянскою государства. Нация есть, прежде всего, культурная индивидуальность, а самое государство является важным деятелем в образовании нации, поскольку оно есть культурная сила.

    В основе нации всегда лежит культурная общность в прошлом, настоящем и будущем, общее культурное наследие, общая культурная работа, общие культурные чаяния. Это было ясно еще в классической древности, где эллинство было широкой национальной идеей, не умещавшейся в государственные рамки. С успехами в "мышлении и красноречии" Исократ связывал самую идею эллинской культуры: "Эллинами называются скорее те, кто участвуют в нашей культуре, чем те, кто имеют общее с нами происхождение". Некоторые современные шарлатаны развязно выбросили за борт эту старую истину.

    Ценность и сила нации есть ценность и сила ее культуры, измеряемая тем, что можно назвать культурным творчеством.

    Всякая крупная нация стремится создать себе государственное тело. Но идея и жизнь нации всегда шире, богаче и свободнее идеи и жизни государства. Гете несомненнее Бисмарка, сказал бы Тургенев, как он сказал, что Венера Милосская несомненнее принципов 1789 г.(7) В нации, которая есть лишь особое, единственное выражение культуры, нет того жесткого начала принуждения, которое неотъемлемо от государства. Ибо культура и по своей идее, и в своих высших реальных воплощениях означает всегда духовные силы человечества в их свободном росте и объединении. Национальное начало мистично так же, как государственное, но с другим оттенком, более мягким и внутренним, в силу которого оно без всякого принуждения владеет человеком.

    Можно ненавидеть свое государство, но нельзя ненавидеть свою нацию. Ненавидя ее, человек тем самым от нее отделяется. Североамериканские поселенцы, восстав против метрополии, перестали быть англичанами в смысле british subjects (англ.: британских подданных -- прим. ред.), но не перестали быть англичанами в смысле англосаксов. Французы привыкли употреблять слово "нация" в политическом смысле, и это объясняется национальной цельностью населения французского государства -- мог же Наполеон гордо сказать: Lee'Francais n'ont point de nationalite" (фр.: французы вовсе не национальность -- прим. ред.), т. е. принадлежать к французскому государству -- значит быть французом. И прошлое, и современная нам эпоха свидетельствуют о том, что нация как культурное понятие не укладывается в границы понятия "государство". Государство есть продукт гораздо более условный, менее органический и потому менее устойчивый и могущественный, чем нация и национальность. Есть вюртембергское государство, но нет вюртембергской нации. С большой натяжкой можно говорить о бельгийской нации, настолько общность части бельгийцев и французов в области языка и литературы определяет культурное их единство с французами. Австрийское государство есть великая держава, могущество которой, как мне кажется, будет возрастать, но австрийской нации и австрийской культуры нет.

    Своей высшей мистичности государственное начало достигает именно тогда, когда сплетается и срастается с национальным. Спаянные в нечто единое, эти начала с страстной силой захватывают человека в порывах патриотизма.

III

    Я сказал, что указание на мистическую природу государства ничуть не мистично. Наоборот, оно позитивно. Мне могут возразить, что в процессе человеческого развития мистический или, что то же, религиозный характер государственности ослабляется или вовсе отметается. Это верно, но не безусловно. С успехами культуры несомненно делает успехи рационализация человеческой жизни вообще, общественной в частности. Но есть границы в этой рационализации, и нет никаких оснований думать, что она поглотит собой мистику государства и национальности.

    К государству и национальности прикрепляется неискоренимая религиозная потребность человека. В религии человек выходит из сферы ограниченного, личного существования и приобщается к более широкому, сверхиндивидуальному бытию. Но разве индивидуализм не может создать своей религии личности, и разве эта религия не может преодолеть мистицизма государственности и национальности?

    Вопрос может показаться праздным в наше время, когда индивидуализм получил такое широкое распространение и в то же время дал прежнему позитивному отрицанию государственности и национальности религиозный отпечаток (религиозный анархизм). Положительный ответ на этот вопрос, по-видимому, сам собой подразумевается.

    И тем не менее дело обстоит вовсе не так просто.

    Индивидуализм, который в центре всего ставит личность, ее потребности, ее интерес, ее идеал, ее содержание, есть, как религия, самая трудная, самая малодоступная, самая аристократическая, самая исключительная религия. Трудно человеку глубокорелигиозному поклоняться просто человеческой личности или человечеству. Индивидуализм, как религия, учит признавать бесконечно достоинство или ценность человеческой личности. Но для того, чтобы эту личность провозгласить мерилом всего, или высшей ценностью, для этого необходимо ей поставить высочайшую задачу. Она должна вобрать в себя возможно больше ценного содержания, возможно больше мудрости и красоты. И не только вобрать. Личность не есть складочное место. Личность, как религиозная идея, означает воплощение ценного содержания, отмеченное своеобразием, или единственностью, энергией, или напряженностью. Только индивидуализм, ставящий себе такую высочайшую задачу, может быть религиозен. Но что означает и что совершает такой религиозный индивидуализм? От религии государства и национальности такой индивидуализм уводит человека, но он вовсе не приближает его к эмпирическим условиям человеческого существования, к пользе и выгоде отдельного человека или целого общества, а удаляет oт них в область, еще более далекую и высокую.

    Это означает, что такой индивидуализм преодолевает мистицизм государственности и национальности не простым его отрицанием. В конце концов высшая форма отношения к миру есть сочетание в одном художественно-религиозном, всегда личном и единственном и всегда объективном и обязательном содержании величайшей способности переживать, воспроизводить в себе мир с полной свободой отношения ко всему в этом мире: "к самому себе, к своим предвзятым идеям и системам, даже к своему народу, к своей истории", -- как говорит по другому поводу Тургенев в одном из своих бесподобных писем. Религиозный индивидуализм есть художественное отношение к миру, в котором величайший субъективизм единственных чувствований соединяется с полнейшим объективизмом общеобязательного восприятия, мистицизм -- с реализмом, личное -- с всеобщим.

    Об индивидуалисте такого типа можно сказать опять-таки словами Тургенева об объективном писателе, что он "берет на себя большую ношу. Нужно, чтобы его мышцы были крепки".

    Вот почему религиозный индивидуализм не может быть ни предписываем, ни тем менее пропагандируем. Пропаганда и прозелитизм или, что то же, популяризация убивает его. Вот почему в истинных своих представителях он ничего не исключает, кроме пошлости, и никому себя не навязывает. При всей своей свободе религиозный индивидуалист сдержан и соблюдает меру. При всем своем мистицизме он не только не болтает цветистым и искусственным языком о тайнах своей души, наоборот, живя и питаясь ими, он стыдлив в сообщении их другим. Зато он жадной душой вбирает в себя мир и, если способен творить, то расточительной рукой раздает собранное всем и каждому. Своей религии он не выставляет напоказ; если он художник, он может в образах, красках и звуках дать ее почувствовать созвучным душам; если он мыслитель, он может ее философски оправдать; если он деятель, он вложит в практическое дело всю свою убежденность и всю свою терпимость. Но он не будет носиться со своей религией.

    Итак, индивидуализм как религия -- есть самое трудное, наименее доступное для большинства людей, самое интимное понимание мира и жизни. В своей потребности объективного отношения ко всем сторонам жизни он становится над государственностью и национальностью и в то же время способен видеть и их правду и потому не может начисто их отрицать.

    Никто не способен лучше, чем религиозный индивидуалист, уразуметь, что чести и величию государства можно пожертвовать жизнью своей и других людей; никто не может ярче почувствовать неотразимую силу национальной идеи и понять, что, хотя полякам в Познани "разумнее" и практичнее становиться немцами, они, любя свою национальность, должны за нее бороться.

    Он не боится признавать "предрассудок", потому что он знает не только силу, но и слабость рассудка.

Примечания:
(1). Идея вечного мира -- имеется в виду футурологическая концепция И. Канта, разработанная в его работе "К вечному миру". Согласно кантовской концепции, в будущем человечество сможет создать единую конфедерацию независимых и равноправных республиканских государств, между которыми спорные вопросы будут решаться ни в коем случае не военным путем, так как категорический императив требует мирного сосуществования между странами на основе нравственной организации государства.
(2). Стессель Анатолий Михайлович (1848-1915) -- генерал-лейтенант, во время русско-японской войны 1904-1905 гг. сдал Порт-Артур японцам, за что был приговорен к смертной казни; помилован Николаем П.
(3). Небогатов Николай Иванович (1849-1922) -- контр-адмирал русского флота, командовал Третьей Тихоокеанской эскадрой, 15 мая 1905 года сдался японцам после поражения в Цусимском сражении.
(4). Ф.Ницше. Так говорил Заратустра. Соч. в 2-х т. М., 1990. Т.2. С. 35.
(5). Потебня Александр Афанасьевич (1835-1891) -- филолог-славист. Струве приводит цитату "Из записок по теории словесности". Харьков, 1905, с.196.
(6). П. Струве цитирует по: "Wilhelm von Humboldt". Berlin, 1856. S. 240.
(7). Принципы 1789 года -- имеется в виду принятие в 1789 году Учредительным собранием революционной Франции "Декларации прав человека и гражданина", в которой сформулированы принципы демократического устройства общества и государства, а также правовые нормы существования человека в обществе.

    Печатается по: «Русская Мысль», V, 1908 г.