Точка зрения

Золотое клеймо трагедии...

(о воспоминаниях Мандельштам Н. Я.)

Почему так моментально, на глазах одного поколения, рассыпалась тысячелетняя традиция великой русской словесности? И те, кто больше всех был заинтересован в ее исчезновении из сознания народа, те, кто радуется (втайне, конечно) размыванию для исчезновения всего золотого фонда европейской литературы, делает вид, что она испарилась естественным образом... Испарилась за ненадобностью, как грязная лужа, полная «заблуждений»: то есть, гуманизма, ответственности таланта перед языком, страстной до обличения и упорной до догматизма проповеди добра и достоинства человека, глубокой ненависти ко греху. То есть, всего того, что глубоко коренилось в христианской этике, что уходило еще глубже к ветхозаветным пророкам, что основывалось на праве «божьего дара» и что так мешало всем тем, кто ныне торжествует. Они, конечно, торжествуют втайне, в глубине своих внутренностей, в сердцевине своих пороков, только иногда обмениваясь друг с другом понимающими взглядами и постоянно и лицемерно вслух сокрушаясь о смерти поэзии...

Когда-то Н. Гоголь в своей работе «Скульптура, живопись и музыка», еще в 1831 году, со свойственной его гению беспощадностью и нелицеприятностью по отношению ко всему, что противоречило его внутренней убежденности в собственной правоте и праве говорить, утверждал, что по смерти, уже свершившейся, всех пластических искусств, осталась одна только музыка, которая еще жива, но: не попусти, Боже, нам ее потерять! -- то есть, не попусти, Боже, ей умереть и последовать за своими тремя сестрами, архитектурой, живописью и скульптурой. А ведь он писал это в то время, когда не только царила венская школа, нарастали волны великих музыкальных романтиков, впереди была вся русская музыкальная классика и даже о декадансе в музыке нельзя было и помыслить...

Но, тем не менее, наступил декаданс, упадок и разложение ХХ века. Не прошло и ста лет, а наследниками классической традиции героически и одиноко оставались только два музыкальных гения при колоссальном расцвете исполнительского мастерства, которое многоголосым концертным эхом разносило реквием по великой европейской новопреставленной -- музыке... Н. В. Гоголь не посмел произнести вслух, и потому оборвал статью на полуслове, потому что думал только об одном: последней умрет та, что украшала, просвещала, обожествляла, в полном смысле формируя язык и сознание культурного человечества, с рождением которой Греция так вознеслась и над землей, и над язычеством; та, без которой невозможно было бы само просияние Библии, на языке которой писал, говорил и мыслил и Гомер, и царь Давид. Конечно, речь идет о поэзии с ее ближайшей родней: историей, философией и литературой. И, конечно, то, что боялся произнести вслух Гоголь, то, что было для него больно, случилось... Умерла и литература, и философия, и история. Последней умерла поэзия... Умерла насильственной смертью, потому что человеческими усилиями, направленными на сознательное разрушение универсалистской христианской цивилизации, было уничтожено (и работа шла так дружно, что сама собой напрашивается уверенность в осознанности этой работы) единство мысли и ее выражения, мысли и языка, ибо посягнув на гуманизм, в случае нашей культуры -- посягнули на Христа и изгнали святой дух свободы и человеческого достоинства.

Надежда Яковлевна Мандельштам, вдова, друг и, прежде всего, читатель Осипа Эмильевича Мандельштама, умерла всего двадцать пять лет тому назад, окруженная, как и ее лучшая подруга и лучшая подруга Осипа Эмильевича Мандельштама, --- Анна Андреевна Ахматова, которая умерла за пятнадцать лет до нее, --- толпой молодых, диссидентствующих почитателей последних великих русских поэтов, которые волею судьбы мира и Сталина, стали по жизни мучениками, Н. Гумилева и О. Мандельштама. Они обе, несмотря на тридцатилетний опыт выживания, полной изоляции и молчания в дикой сталинской России, радостно и удивленно приветствовали это «племя младое» и зеленое, были счастливы безмерному интересу к настоящей поэзии, которое они принимали за любовь и тягу к возрождению традиций. Они как будто забыли слова Шекспира: «порвалась связь времен» и его же комментарий к этим словам под названием: «Гамлет, принц датский», трагедия. Потому и трагедия, что эта связь невосстановима. Потому и трагедия, что Гамлету эта попытка не удалась. Да и не одному Гамлету. Ведь сами Гумилев и Мандельштам, и Ахматова когда-то начали, как молодой Гамлет, выступив против господствовавших в тогдашней поэзии декадентских направлений: футуризма и символизма. Они все трое остались верными акмеизму именно в смысле верности традиции великой русской поэзии девятнадцатого века, восходящей не только к Пушкину, но и от Пушкина к автору «Слова о полку Игореве». Потому и получили за свое одинокое противостояние по полной программе...

Ведь Сталин не просто догадался ввести монополию на мысль и слово. Он звериным чутьем почувствовал то ницшеанское отрицание традиций, коренящееся в аристократизме и богоборчестве символистов, а равно вульгарный материализм футуристов и их левацкое, безумное, все обессмысливающее преклонение перед новизной ради самой новизны, обладавшее разрушительной силой, они, оба эти направления сослужат Сталину великую службу в деле уничтожения русской интеллигенции, как идеи России, а русских интеллигентов, как ее носителей. Именно Сталину были совершенно не нужны конкуренты и, прежде всего Россия и ее Слово. Он претендовал заполнить образовавшуюся пустоту самим собой... Что он и сделал, благополучно все выкорчевав и развеяв память об этом в космосе... куда и взлетели, все его заветы сохранив, его поныне здравствующие и тайные наследники...

Почему же Ахматова и Надежда Яковлевна не поняли, не увидели, что за наследники и восторженные почитатели окружили их таким интересом, восхищением и обожанием?

Увидеть, что связь времен порвалась навсегда и что «интерес» этот по преимуществу был интересом разрушителей, а не созидателей (ведь разрушитель должен хорошо знать то, что он разрушает), они обе не захотели. Им это было бы во сто крат больней, чем Николаю Васильевичу Гоголю в 1831 году. Ему тогда было только двадцать три года, он обожал еще живого Пушкина, и еще не написал «Мертвые души»... Как допустить саму мысль, что умрет музыка, которую он назвал последней утешительницей в гибнущем постнаполеоновском мире, ведь следующей будет поэзия...

Надежда Яковлевна в своих воспоминаниях правдива и беспощадна, как может быть правдив и беспощаден на внутренней исповеди, обращенной к Богу, только человек, который любит ближнего больше, чем самого себя. В данном случае она именно так любит Осипа Мандельштама и, самое главное, его стихи. И именно поэтому она сумела разобраться в его убийстве, осуществленном даже не партией и не системой, а с использованием партии и системы всяческими литераторами, включая бездарных поэтов того времени, убийстве, растянувшемся на семнадцать лет. В данном случае обвинить только Сталина и только созданную им систему, от бюрократического устройства литературы до застенков «внутренних» дел, было бы некорректно и нечестно. Во всех случаях идеологического убийства Сталин со всей своей системой выступал только как палач -- от имени совершенно добровольной и внутренне принятой новой идеологии, которая включала в себя отнюдь не только переделанную, приспособленную и кастрированную Сталиным историю ВКП (б). Тут были и богоборческий романтизм Ницше, и все формализмы двадцатых годов, и разлагающийся экзистенциализм, и фрейдизм. Сталин пришел, как правильно поняла Надежда Яковлевна, из-за того, что вся эта вышеперечисленная анархическая компания без него просто перегрызла бы друг другу глотки. Именно они призывали и жаждали «сильную руку» -- они боялись больше всего друг друга, как соратников и соперников на освободившееся место, еще теплое, после изгнания оттуда силами всего декаданса русской культуры. Каждый претендовал на главенство, но Сталин их использовал и даже многих успел извести как ненужных свидетелей...

Именно потому, что Н. Мандельштам любила своего мужа-поэта, и эта любовь была поругана миром-социумом, потому что изоляция и поэта, и его стихов была такой абсолютной, а воля к изгнанию, вытеснению его из жизни такой твердой, ей и пришлось осознать до конца, до печенок, что остается ей уповать только на Христа (О. Мандельштам называл это «внутренней правотой») и на небольшую горсточку людей, в которых Христос продолжал присутствовать. Она человек осознанный и очень проницательный. Двигала ею не ненависть, а любовь. Любовь же всегда заинтересована в правде, ведь любви незачем скрывать свои мотивы в отличие от ненависти... И картина получилась страшная...

Я не имею в виду даже нищету, бездомность, ужасы выживания, ссылку, второй арест поэта и самую его гибель в фашистском советском лагере. Это все само собой, но это -- внешнее -- проистекает из самого отношения к поэзии подавляющего своей многочисленностью большинства известных и значимых людей эпохи, а Мандельштамы вращались именно в кругу этих людей. Опять же то, о чем я говорю, не умаляет подвига Шкловских, и порядочности Лозинского, и бесстрашия брата Н. Я. , и воронежской Наташи и ее матери... Но ведь и во времена геноцида, к примеру, армянского, или еврейского холокоста каждый спасшийся человек спасся только благодаря тому, что сострадание оказалось сильнее страха перед злом в сердце какого-то человека... Нет бесстрашных людей -- есть люди, побеждающие страх во имя человеческого достоинства... Принято думать и говорить -- это уже общее место -- что именно страхом парализовал Сталин волю страны в том смысле, что страх был естественным плодом перманентного террора, организованного им против различных групп населения по очереди. Страх был целью совершенно нового в истории типа государства, преступного по отношению к собственному народу. Преступного до конца и осознанно. И в этом смысле Сталин -- предтеча Антихриста. Второе, такое же общее, место: что Гитлера немцы приняли добровольно, и тот -- предтеча того же зверя, и держался на ненависти ко всему, что не являлось Германией в понимании нацистов. И то, и другое верно только отчасти. И в Германии был страх и подавление, и были люди, его победившие, и тем сохранившие любовь. И в России был не только страх, но и ненависть. Ненависть, сопутствующая разрушению старого мира, но не общая на всех ненависть -- такой не бывает, жизнь -- не статистика. Ненависть каждого к тому, что мешало лично ему. Отсюда такое количество доносов, лицемерного равнодушия и самооправдания страхом. Слов нет, страх был. Но очень часто он был вызван ненавистью, проистекавшей, в свою очередь, из зависти или гордыни. Ну и конечно, святое: биологического желания выжить, а то и пожить хоть как-то, хоть в предлагаемых условиях. И не эта ли каша будет тем хлебалом, которым вкупе с любовью к биологической жизни и собственной самости накормит человечество тот, кто придет вместо Христа, «народов будущих Иуда», которого так определил, узнав его в Сталине, великий русский поэт Осип Мандельштам...

Я уверена, что этот страх, замешанный на ненависти, порожденной завистью, выковал гордыню нескольких поколений так называемой постсталинской литературной элиты России. Ложь порождает насилие, насилие порождает новую ложь. В сталинизме страна не покаялась, а разрушение, энтропия, к которой стремится все неодушевленное и неодухотворенное, вырождается только в цинизм, в самоутверждение самости, которая и есть смерть.

Так была убита русская поэзия. И молодые люди, которые с таким восторгом и интересом внимали Н. Мандельштам и А. Ахматовой, стали диссидентами или официозом постсталинского времени, и многие из них принимали активнейшее участие в созидании нашей нынешней идеологии, где часть из них оказалась фашистами, часть -- псевдолибералами-чернушниками. Те и другие, за очень незначительными исключениями, так и не смогли изжить через осуждение наследия своих отцов, и по непреложному закону духовного развития, нераскаянные еще и теперь, они естественно объявляют русскую поэзию мертвой, лицемерно вздыхая над ее могилой. Впрочем, и могилы нет...

Главным врагом всех идеологий постперестроечной России всеми политтехнологами объявлена русская литература. Главная идеологическая цель -- ее искоренение во имя построения очередной «новой» России и уничтожение памяти о культуре в совершенно обеспамятовавших новых поколениях. Но ведь дело-то это рукотворное: сами же они и делают лоботомию. Именно поэтому затерты между другими, часто именами их же убийц и губителей, имена и стихи Осипа Мандельштама, Анны Ахматовой, Николая Гумилева, Александра Галича, Андрея Платонова, Варлама Шаламова. Я делаю такой страшный вывод о молодом окружении Ахматовой и Н. Мандельштам, потому что дела их поколения уже видны и известны. Та же яростная ненависть к русской интеллигенции ведет их по жизни, да они ее и не скрывают...

Но ведь убийцы боятся и призрака русской поэзии. Для Бога же невозможного нет, и если Он захочет... В противном случае не будет ни России, ничего...

Н. Гарниц

Н. Я. Мандельштам. Воспоминания. Книга первая

Воспоминания Н. Я. Мандельштам публикуются по одному из самиздатовских списков, находящихся в распоряжении редакции. Стихи, упоминаемые в книге воспоминаний печатаются по: Осип Мандельштам. Собрание сочинений в трех томах. Под редакцией Г. П. Струве и Б. А. Филиппова. Международное литературное содружество, 1967 год.